Где-то во времени - Мэтисон (Матесон) Ричард - Страница 4

• Предыдущая
• 4/65
• Следующая

Давно ли существует эта гостиница? В моем номере есть информационный листок, на который я потом взгляну. Судя по всему, место старинное. Направляясь в фойе по коридору подвального помещения, идущего от Гриль-зала принца Уэльского, я прошел через бар с роскошной стойкой. Завтра можно будет там выпить. Видел также пассаж с парикмахерской и ювелирным магазином, заглянул в боковую комнату с игровыми автоматами, взглянул мимоходом на развешанные по стенам фотографии того времени. Рассмотрю их потом. Позже, когда насытится мой изголодавшийся организм.

Сейчас слишком темно, чтобы увидеть что-то за окном. Поблизости затененные деревья, припаркованные машины, в отдалении – разноцветные огни Сан-Диего. В окне отражается огромная люстра, как подвешенная в вечернем сумраке корона из огней. Здесь совсем не так, как в вытащенной на берег и кишащей людьми «Куин Мэри». Скорее это прежняя «Куин», правящая морями.

Здесь только одна вещь неуместна – музыка. Должно быть что-то более изысканное. Струнный квартет играет Легара.

Я сижу в огромном кресле в мезонине, расположенном над холлом. Прямо передо мной массивный канделябр с рядами красноватых лампочек и свисающих с основания хрустальных подвесок. Над головой потолок с замысловатой отделкой, темные панели отполированы до яркого блеска. Я вижу массивную, обшитую панелями колонну, главную лестницу и позолоченную решетку шахты лифта. Наверх я поднялся по другой лестнице. Было так тихо, что я ощущал это физически.

Кресло, в котором я сижу, – нечто особенное. Спинка много выше моей головы, по сторонам волюты два пухлых купидона. Оба подлокотника оканчиваются крылатыми драконами, чьи чешуйчатые тела простираются до сиденья. В месте, где подлокотники прикрепляются к спинке, сидят, развалясь, две фигуры – ребяческого вида Бахус и играющий на свирели мохноногий Пан.

Кто до меня сидел в этом кресле? Как много постояльцев смотрели сквозь решетку вниз, в холл, на людей – сидящих, стоящих, болтающих, входящих и выходящих? В 30-е, 20-е, 10-е годы двадцатого века.

Даже в 90-е девятнадцатого?

Я сижу в викторианской гостиной с бокалом в руке, глядя в окно с цветными стеклами. Прелестная комната. В кабинках роскошная красная обивка, напоминающая бархат. Обшитые панелями колонны и потолок, канделябр со свисающими хрустальными подвесками.

Двадцать минут десятого. Приняв душ, лежу, усталый, на кровати и просматриваю информационный листок. Эта гостиница была построена в 1887 году. Невероятно. Что-то в ней мне показалось знакомым. К сожалению, это не дежа-вю. Режиссер Билли Уайлдер снимал здесь «Некоторые любят погорячее».[16]

Вот некоторые цитаты из листка:

«Здание напоминает замок».

«Последняя из экстравагантных приморских гостиниц».

«Памятник прошлому».

«Башенки, высокие купола, деревянные резные столбы и викторианские имбирные пряники».

Прислушиваюсь к звуку, которого не слышал с самого детства: шуму радиатора отопления.

В коридорах удивительная тишина. Словно, наполнив воздух, там спрессовалось само время.

Интересно, наполнит ли оно и эту комнату? Осталось ли здесь что-нибудь с прошлого века? Это золотисто-коричневое в крапинку ковровое покрытие? Сомневаюсь. Ванная комната? Возможно, тогда даже не было ванной комнаты. Плетеные кресла? Может быть. Определенно не кровати, не тумбочки и не лампы. И уж конечно, не телефоны. Эти гравюры на стенах? Маловероятно. Жалюзи? Нет. Очевидно, заменили даже оконные стекла. Комод или висящее над ним зеркало? Не думаю. Корзинка для мусора? Наверняка. А как насчет телевизора? О да.

Здесь совсем немного вещей из прошлого. Досадно.

Меня зовут Ричард Кольер. Мне тридцать шесть, по профессии я телесценарист. Мой рост шесть футов два дюйма, вешу я сто восемьдесят семь фунтов. Мне говорили, что я похож на Ньюмена; возможно, имели в виду кардинала[17]. Я родился в Бруклине двадцатого февраля 1935 года. Чуть не поехал в Корею, но война кончилась. В 1957-м окончил университет штата Миссури со степенью бакалавра журналистики. По окончании стал работать в Эй-би-си в Нью-Йорке; в 1958-м начал продавать сценарии. В 1960-м переехал в Лос-Анджелес. В 1965-м мой брат перевел в Лос-Анджелес свое печатное дело, и я в том же году поселился в гостевом доме, находящемся на их участке. Этим утром я уехал оттуда, потому что через четыре-шесть месяцев умру и во время путешествия собираюсь написать об этом книгу.

Много пустой говорильни, чтобы заставить себя произнести эти слова. Что ж, они сказаны. У меня опухоль височной доли, неоперабельная. Я всегда считал, что утренние головные боли вызваны переутомлением. Наконец пошел на прием к доктору Кросуэллу – Боб настоял, сам отвез меня туда. Сильный, упрямый Боб, железной рукой управляющий своим бизнесом. Когда доктор Кросуэлл сообщил нам, он плакал, как ребенок. Проблемы у меня, а плачет Боб. Чудный человек.

Все это случилось меньше двух недель назад. До этого я думал, что проживу долго. Отец умер в шестьдесят два только из-за пьянства. Маме семьдесят три, она здорова и полна энергии. Если подумать, у меня было много времени, чтобы успеть жениться, завести семью. Никогда не переживал по этому поводу, да и не встретил той, единственной. Теперь все кончено. Рентгеновские снимки, пункция спинного мозга – диагноз подтвердился. Кольеру конец.

Мог бы остаться с Бобом и Мэри. Пройти курс лучевой терапии. Прожил бы еще несколько месяцев. Но я это отмел. Достаточно было им обменяться одним-единственным смущенным, страдальческим взглядом, какой почти всегда бывает у людей в присутствии умирающего. Я понял, что нужно это прекратить. Не смог бы день за днем выносить этот взгляд.

Эту главу я пишу, а не диктую на магнитофон. Как бы то ни было, плохую привычку я приобрел, готовя сценарии полностью на пленке. Для писателя вредно утратить особое чувство, когда записываешь слова на бумагу.

Диктовать сейчас не могу, потому что слушаю через наушники Десятую симфонию Малера; Филадельфийский симфонический оркестр, дирижирует Орманди[18]. Когда не слышишь звука собственного голоса, диктовать несколько затруднительно.

Да, Кук[19] проделал потрясающую работу. Звучит совсем как Малер. Может быть, не столь велико богатство оттенков, но это, несомненно, он.

Я знаю, почему люблю его музыку; только сейчас это понял. Он в ней присутствует. Подобно тому, как в этой гостинице живет прошлое, так Малер живет в своих произведениях. Сейчас он у меня в голове. Избитая фраза «Он продолжает жить в своих сочинениях» редко бывает уместной. В случае Малера это можно понимать буквально. В этой музыке присутствует его дух.

И вот финальный аккорд. К глазам неотвратимо подступают слезы, комок в горле, в груди поднимается буря чувств.

Было ли еще когда-то выражено в музыке столь трагичное прощание с жизнью?

Господи, дай мне умереть с Малером в душе.

Смотрю на лицо в зеркале. Лицо не мое, а Пола Ньюмена году этак в 1960-м. Так долго гляжу на него, что начинаю рассматривать его объективно. Люди иногда это делают – глядят на свое отражение, пока – раз-раз – на них не начинает смотреть какое-то незнакомое лицо. Иногда это лицо даже устрашает, настолько оно чужое.

Единственное, что заставляет меня прийти в себя, – то, что я вижу, как шевелятся губы Пола Ньюмена и он произносит слова, которые говорю я сам, – я это слышу. Тогда я понимаю, что лицо мое, хотя и не чувствую никакой с ним связи.

Мальчик, которому принадлежало это лицо, был красив. Слова эти звучали часто, он постоянно их слышал. И как же это на него действовало? Взрослые – даже незнакомые – ему улыбались и, рассматривая его ангельское личико, иногда гладили по белокурым волосам. Что еще? На него поглядывали девчонки. Как правило, искоса. Иногда и в упор. Маленький мальчик частенько краснел. Случалось, забияки разбивали ему до крови нос. К сожалению, мальчик слишком долго это терпел. Но однажды его загнали в угол и принялись так колотить, что даже у него лопнуло терпение, и он дал сдачи. Бедный парнишка не просил себе такое лицо. Он никогда не пытался воспользоваться им для своей выгоды. Повзрослев, он обрел некоторую уверенность, и забияки сменили тактику на менее откровенную.

• Предыдущая
• 4/65
• Следующая