Темный карнавал (сборник) - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 68

• Предыдущая
• 68/228
• Следующая

— Глупости, — возражаешь ты. — Дотронься до меня. Давай. А я скажу.

Ты чувствуешь, как она трижды медленно проводит рукой по твоей спине.

— Ну как? — спрашивает она.

— Ты провела пальцем вниз дюймов на пять под одной лопаткой. То же под другой лопаткой. А потом вдоль хребта. Вот так.

— Молодец. Сдаюсь. Ты меня обставил. Мне нужна сигарета. Черт, все кончились. Не возражаешь, если я сбегаю к машине, возьму сигареты?

— Давай я схожу, — предлагаешь ты.

— Ничего, лежи.

Она уже уходит по песчаному пляжу. В ленивой полудреме, сквозь пелену раскаленного марева ты смотришь, как она убегает. Тебе кажется немного странным, что она прихватила с собой сумку и флакон с жидкостью. Женщины. И все равно ты не можешь не отметить про себя, как она красива, когда бежит.

Она поднимается по дощатым ступеням, оборачивается, машет тебе рукой и улыбается. Ты улыбаешься ей в ответ и машешь рукой в каком-то незавершенном, ленивом приветствии.

— Жарко? — кричит она.

— Вспотел насквозь, — слабо кричишь ты в ответ.

Пот заливает тело. Зной уже внутри тебя, и ты плаваешь в нем, как в ванне. Где-то вдалеке едва ощутимые струи пота стекают по твоей спине, словно бегающие муравьи. «Пропотей, — думаешь ты, — Пропотей как следует». Ручейки пота стекают по ребрам, щекочут живот. Ты смеешься. Надо же так потеть. В жизни никогда так не потел. В теплом воздухе стоит сладкий запах масла, которым тебя смазывала Энн. И усыпляет, усыпляет.

Ты вздрагиваешь. Резко вскидываешь голову.

На вершине обрыва заурчал мотор, машина завелась, и ты видишь, как Энн, махнув тебе рукой, разворачивает сверкающий на солнце автомобиль и уносится в сторону шоссе.

Вот так-то.

— Ах ты ведьма! — в гневе кричишь ты. Хочешь подняться.

И не можешь. Совсем ослабел от солнца. Голова кружится.

Черт. Ты весь в поту.

В поту.

В раскаленном воздухе появился новый запах. Такой же знакомый и вечный, как соленый запах моря. Теплый, сладковатый, тошнотворный душок. Самый ужасный запах на свете для тебя и тебе подобных. Крик вырывается из твоей груди, и ты встаешь, шатаясь.

Ты словно завернут в пурпурный плащ. Он льнет к твоим бедрам, ты смотришь, как он обволакивает поясницу, стекая и струясь по ногам и лодыжкам. Красный. Самый красный цвет из всей цветовой палитры. Чистейший, прекраснейший и ужаснейший цвет, который тебе когда-либо доводилось видеть, разливается, растекается и покрывает все тело.

Ты хватаешься за спину. Бормочешь бессмысленные слова. Руки нащупывают три длинные открытые раны, взрезавшие плоть пониже лопаток!

Пот! Ты думал, что потеешь. А это была кровь! Ты лежал, думая, что это пот выходит из тебя, посмеивался, наслаждался!

Ты ничего не чувствуешь. Негнущимися, слабыми пальцами скребешь по спине. Спина ничего не чувствует. Никаких ощущений.

«Погоди, дай помажу тебе спину, — раздается голос Энн откуда-то из кошмарной пелены твоей памяти. — Ты же обгоришь».

Волна разбивается о берег. В памяти всплывает длинная струйка желтой жидкости, льющаяся на твою спину из флакона, который Энн держит своими красивыми пальчиками. Ты чувствуешь, как она втирает ее тебе в спину.

Наркотический раствор. Желтый раствор новокаина, кокаина или чего-то еще впитался в твою спину и сделал нечувствительным каждый нерв. Ведь Энн знает все о наркотиках.

Милая, милая, прекрасная Энн.

«Ты боишься щекотки?» — снова звучит у тебя в голове ее вопрос.

Тебя рвет. В окровавленном мозгу эхом раздается твой ответ: «Нет. Давай щекочи. Давай щекочи. Давай щекочи… Давай щекочи, красотка Энн Дж. Энтони. Давай щекочи».

Прекрасной, острой ракушкой.

Нырял вдали от берега за морскими ушками и поцарапал спину о скалы: острые, как бритва, края ракушек оставили на ней неровные полосы. Да, точно. Нырял. Несчастный случай. Неплохо придумано.

Милая, прекрасная Энн.

«Или ты наточила ноготки о точильный камень, дорогая?»

Солнце стучит в твоем мозгу. Песок начинает плавиться под ногами. Ты пытаешься отыскать пуговицы, чтобы расстегнуть, сорвать с себя этот красный покров. Ничего не чувствуя, вслепую, на ощупь ты ищешь застежку. Ее нет. Ты по-прежнему укутан в красный плащ. «Как глупо, — думаешь ты, — как глупо. Как глупо, что тебя найдут в этих длинных красных шерстяных кальсонах. Как глупо».

Где-то должна быть молния. Три длинных разреза, их можно крепко застегнуть на молнию, и тогда эта скользкая красная жидкость перестанет вытекать из тебя. Ты ведь бессмертен.

Раны не глубоки. Надо только добраться до доктора. Надо только принять таблетки.

Таблетки!

Ты бросаешься к пиджаку, шаришь в одном кармане, в другом, в третьем, выворачиваешь его наизнанку, разрываешь подкладку, кричишь и плачешь, и четыре волны с грохотом разбиваются о берег за твоей спиной, ревя, как проносящиеся мимо поезда. И ты снова проверяешь каждый карман в надежде, что какой-то из них был пропущен. Но там лишь кусочек ваты, коробок спичек и два корешка театральных билетов. Ты бросаешь пиджак.

— Энн, вернись! — кричишь ты. — Вернись! Отсюда до города, до ближайшего доктора тридцать миль. Я не смогу пройти их пешком. У меня нет времени.

Добравшись до подножия обрыва, ты поднимаешь глаза. Сто четырнадцать ступеней. Отвесный склон, кажется, пылает на солнце.

Ничего не остается, как только карабкаться вверх.

«Тридцать миль до города, — думаешь ты, — Экая мелочь, тридцать миль».

Чудесный денек для прогулки!

В конце лета двоюродные братья, все вчетвером, нагрянули в гости к Родне. В старом хозяйском доме места не нашлось, поэтому их устроили на раскладушках в сарае, который вскорости сгорел.

А Родня-то была не простая. Каждый перещеголял своих предков.

Если сказать: все они днями спали, а по ночам проворачивали всякие дела, то лучше и вовсе не заводить историю.

Если поведать: кое-кто из них наловчился читать мысли, а кое-кто — летать с молнией и опускаться на землю с листьями, то получится недомолвка.

Если добавить: одни вовсе не отражались в зеркале, а другие (в том же самом зеркале) принимали любую стать, масть или плоть, то это будет на руку сплетникам, хотя и недалеко от истины.

Обретались в доме и дядья с тетками, и родные с двоюродными, и деды с бабками — что поганки на опушке, что опята на пне.

А разных окрасов и вовсе было не счесть. Сколько можно намешать за одну бессонную ночь, столько и было.

Кое у кого еще молоко на губах не обсохло, а иные были ровесниками Сфинкса: застали ту пору, когда он только-только погрузил каменные лапы в прибрежный песок.

Вот такое невообразимое сборище, примечательное и числом, и подноготной, и норовом, и даровитостью. Но самой примечательной из всех была…

Сеси.

Сеси. На самом-то деле ради нее и наведывались сюда все родичи, а обняв ее, не торопились восвояси. Чудесных талантов у нее было множество — как зерен в спелом гранате. Вернее сказать, был у нее один-единственный дар, который искрился бесконечными узорами. В ней уживались все чувства всех живых созданий. В ней уживались все страсти, от первой до последней, какие с незапамятных времен изображались на холсте, на подмостках, на экране. Что ни попросишь — все исполнит.

Попроси вырвать у тебя душу, словно больной зуб, и унести к облакам, чтобы охладить пыл, — так она и сделает: поднимется ввысь, да еще облака выберет такие, которые набухли дождем, сулящим свежую траву и ранние цветы.

Попроси взять все ту же душу и облечь ее плотью дерева — наутро проснешься и почувствуешь: на ветках у тебя висят яблоки, а на зеленой макушке средь листвы распевают птицы.

Попроси обратить тебя в лягушку — и будешь днями напролет барахтаться в болоте, а по ночам квакать, выводя свои лягушачьи трели.

Захочешь стать чистым ливнем — и напитаешь собою все, что есть сущего. Захочешь стать луной — и тут же увидишь внизу затерянные города, выбеленные твоим сиянием до цвета савана, туберозы и бестелесного призрака.

• Предыдущая
• 68/228
• Следующая