Бог войны и любви - Арсеньева Елена - Страница 26

• Предыдущая
• 26/86
• Следующая

— Помню, больше всех понравился мне жеребец у Загряжского: бурый, большого роста, широкий, ноги плотные, а шея лебединая… Хвост и грива жиденькие, но зато мягки, как шелк, — признак породы. Конечно, дорого: меньше чем за восемьсот рублей не отдавали, да еще пришлось давать на повод, однако делать было нечего: купил. Дай только Бог, думаю, угодить княгине — но обошлось, хвала Господу! — Князь засмеялся.

— Теперь мода на рыжих лошадей с проточинами [40]. Каковы бы они качеством ни были, цена им вдвое, — перебил молодой голос, показавшийся Ангелине знакомым. Ну, дело ясное: у деда гость, верно, какой-то нижегородский лошадник, значит, со своими расспросами сейчас лучше не соваться.

— Рыжие?! — презрительно воскликнул дед. — Да ведь известно: чем темнее масть лошади, тем она крепче и выносливее.

— А «вятки»? — запальчиво возразил гость. — Вятские лошади даже и рыжей масти завоевали славу незаменимых для ямской гоньбы. Тройки «вяток» без отдыха и подкормки шестьдесят верст несут кибитки по заснеженным и самым глухим дорогам, за сутки и полторы сотни верст проходят!

Ангелина не стала ждать продолжения спора: это надолго! А впрочем, нет худа без добра: ну как объяснишь деду свой внезапный интерес к воздухоплаванию? И никому его не объяснишь. Вопрос о лодке-самолетке можно задать только одному человеку — Меркурию.

Ох, какая тяжесть свалилась с плеч при этом решении! Ангелина опрометью ринулась на конюшню (у коновязи нетерпеливо переминался длинноногий рыжий жеребец с белым пятном во лбу — не его ли хозяин сейчас у деда лясы точит? Или продать своего конягу задумал? Ну так деда на мякине не проведешь, хоть и хорош конь, хорош!), велев закладывать, но узнала, что коляску бабушка сегодня отдала госпиталю. Ангелина с укоризной прищелкнула языком: в госпитале она не была уже три дня! Позорище, о Господи! А ведь раненых, наверное, море… Одно утешение: после сдачи Москвы исчезли, как рукою сняты были последние остатки брезгливой ленивости у нижегородских дам, так что в желающих исполнить свой долг и поухаживать за ранеными не было больше недостатка.

Выскользнув неприметно из дому, Ангелина кликнула извозчика и велела везти себя к Арзамасской заставе.

— Балаган поглядеть желаете? — фамильярно улыбнулся «ванька», трогая с места. — Туда весь народ валом валит!

«Балаганом» Ангелина сочла то сооружение, кое воздвигнуто попечением капитана Дружинина над лодкой-самолеткой, и не стала спорить, однако каково же было ее изумление, когда еще на подъезде к заставе разглядела она за серою завесой матерчатые, красно-сине-полосатые, туго натянутые шатром стены преогромного циркового балагана! На щитах наклеены были афиши, возвещавшие, что нынче же вечером всемирно известный вольтижер Транже покажет свое невиданное и невообразимое искусство на высоте в пятьдесят футов [41] и будет ходить по потолку вниз головой. Зеваки крутились там и сям, наблюдая, как заканчивается возведение балагана, и к мастерским капитана Дружинина нельзя было приблизиться иначе, как пробравшись сквозь немалую толпу. Ангелина уже вознамерилась отпустить извозчика, чтобы проделать оставшийся путь пешком, да вдруг в толпе мелькнула рыжая голова, проблеснули вострые глаза, показавшиеся знакомыми… и как-то неприятно знакомыми.

Глухо, больно стукнувшее сердце подсказало ответ: да это же Моршан! Ей-Богу, Моршан… в одежде мастерового, в картузе, который на его рыжей французской голове выглядел нелепо, словно некая чужеродная приставка. Ангелина загородилась косынкою и велела «ваньке» немедля гнать обратно. Тот поворчал на барские причуды, однако все же поворотил коней — да с таким ором, что лишь глухой не полюбопытствовал бы, об чем крик. Ангелине оставалось только гадать, заметил ли ее Моршан, понял ли, зачем она приезжала. Сама она сейчас оказалась неспособна здраво мыслить — была охвачена всевластным ужасом при воспоминании о похотливых губах и руках Моршана, руках умелого кукольника, — а куклой, послушной, безропотной, была вчера она, Ангелина… ах, кошмар, стыдобушка… или вправду говорят, будто в каждой женщине сидит распутница? В ней-то, в Ангелине, точнехонько сидит — только и ждет своего часу показаться!

Не скоро Ангелина смогла отвлечься от мыслей о своем вчерашнем позоре и понять: мадам Жизель ей не доверяет и не иначе проклятущий Моршан сейчас выслеживал ее, Ангелину. Он хоть и француз, а, знать, из семьи Скотининых: что в голову залезло, то там и сидит, по словам автора «Недоросля». Не поверил, что сможет Ангелина смолчать, затаиться… И он не отступится от слежки за нею! Чудилось: теперь всякая сорока — ведьма, сплетница — в пособницах французов! То есть запросто к Меркурию не подступиться. А как?

Ответа не сыскалось ни одного, кроме вот какого: подыскать помощника. Хорошо бы человека стороннего — и благородного, чтобы на веру принял слова Ангелины о срочности и опасности, а вопросов лишних бы не задавал. Хорошо бы оказался он человек военный, быстро думающий и действующий… хорошо, был бы исполнен рыцарских чувств и побуждений во исполнение воли прекрасной дамы… Ангелина горько усмехнулась. Хорошо — а где взять такого человека. Не к первому же встречному обратиться!.. Может, уж проще к тому гусару, что квартирует у них? За обедом выведать о нем у деда что можно, а то, глядишь, и повезет — незнакомец окажется приглашен к барскому столу.

Нет, не повезло: Измайловы обедали сам-третей [42], без гостей. Ангелина как бы невзначай упомянула незнакомца на рыжем коне — и ничего утешительного в ответ не услышала. Был то военный курьер, разбитной баловень судьбы, привезший деду с оказией письма от друзей. Дед знал курьера мало, известно было только, что у него преизрядное состояние: до семидесяти тысяч дохода — но если будет продолжать играть, то скоро лишится удовольствия хвастать своим богатством! Курьер всякий вечер проводил в каких-то притонах за картами, где и трубки, и пунш, и смелое обхождение без разбора лет и пола, а потом рассказывал князю, что пирушки таковы разгульны были, таково в крови играло цимлянское (да и липец [43] пился залпом из стаканов, куда вливались по три бутылки разом), что доходило и до драк: вчера воротился за полночь, с подбитым глазом, прихрамывая. Однако костяшки пальцев в кровь ободраны — знать, и сам кому-то приложил знатно! А потом ужинал всего ничего: десять яиц да курицу откушать изволил…

Ясное дело: к такому бретеру и гуляке, пьянице и (наверняка!) дамскому угоднику Ангелине обращаться не стоит. Вот и выходит, что не на кого ей надеяться, кроме как на себя!

И чем больше она думала об этом, тем больше ей сия мысль нравилась. Что же такого? Додумалась же она своим слабым женским умишком до военного предназначения лодки-самолетки? Додумалась! Что же и далее не поднапрячься и не докумекать: ежели никак нельзя днем попасть к Меркурию, стало быть, надо к нему идти затемно. А ежели не обойти людского торжища (балаган привлекает к себе массу народу, надо полагать, на представлении будет аншлаг!), то и Ангелине надо в это торжище замешаться и, суматохой воспользовавшись, из балагана выскользнуть в тот самый миг, когда знаменитый Транже начнет свои хождения по потолку и всякий будет увлечен им. А чтобы уж наверное не привлекать к себе пристального внимания, следует появиться в балагане переодетой по-простому… Хоть бы в платье и косынке милосердной сестры! Вот заодно и приличный предлог выскользнуть нынче вечером из дому: отправилась, мол, в госпиталь — и все дело!

Сказано — сделано. Чуть стемнело, Ангелина была уже за воротами — и быстрые ноги понесли ее к Арзамасской заставе. К счастью, на полпути удалось остановить извозчика, так что к началу представления она не опоздала.

Она хотела взять дорогое место, да вовремя спохватилась: не в ее простеньком платьишке сидеть рядом с разряженными барынями! И нечего на глаза лезть, да и сама она сюда не затем пришла, чтобы на штуки цирковые любоваться: сойдет местечко и повыше, под самой крышей, возле боковой лестницы, ведущей на галерею, а оттуда — вниз, к забору вокруг мастерских Дружинина.

• Предыдущая
• 26/86
• Следующая