Суровый воздух - Арсентьев Иван Арсентьевич - Страница 74

• Предыдущая
• 74/76
• Следующая

– Раз!

Рядом четверка «фоккеров» навалилась на Остапа. Трассы уже коснулись крыла его самолета. Остап резко бросил машину набок, и Черенок в какую-то долю секунды увидел, что колпак с кабины стрелка сорван и Лаптенко в ней нет. И тут же, совсем рядом, нацеливаясь на хвост самолета Остапа, замер «мессершмитт».

«Сейчас ударит! Пропал Остап!» – подумал летчик и нечеловеческим усилием бросил дрожащую от напряжения машину в крутой вираж наперерез немецкому истребителю. От перегрузки в глазах потемнело. Затрещали пушки, вражеский самолет исчез. – Два… – скрипнул зубами летчик. В ушах свистело, урчало, ахало, срывались восклицания, хриплое дыхание, злобная брань. Перед винтом мелькнула белая змея купола раскрывающегося парашюта, штопором проскочил «фокке-вульф», за ним стремительный «як». Черенок быстро огляделся. Долидзе и Харитонова не было. «Уже сбиты?» – закусывая до крови губы, подумал летчик. И в ту же секунду его снова атаковали «фокеры». Резкий бросок в сторону, молниеносное движение рулями, нажим на гашетки, но… выстрелов не последовало. Летчик быстро перезарядил оружие и снова нажал. Выстрелов не было.

«Конец… Можно добивать палкой…» – судорожно скакнули мысли. Пулемет стрелка тоже молчал. В наушниках было слышно лишь прерывистое дыхание и страшная брань, которой, кажется, никогда не бранился ни один человек на земле. Летчик сжался в комок, оглянулся, и внутри у него все похолодело – в хвост заходили четыре «фоккера». «Вот она… Все!» – подумал он, и тотчас же взгляд его скользнул по приборной доске.

«Что я? – встряхнулся летчик. – Смалодушничал? Эй, не выйдет! Подеремся еще…»

Неимоверное напряжение нервов вдруг спало. Наступило то непостижимое состояние «замораживания», которое бывает у воинов в самые опасные, тяжелые минуты. Выключилось все: мысли, чувства, осталось лишь одно ясное, волевое желание – победить. Только победить! И Черенок с жутким спокойствием подумал: «Таран… Да, только таран…»

– Я вам покажу… – шепнул он побелевшими губами.

– Есть, гад! – раздался в наушниках яростный голос Горянина.

Еще один «фоккер» взорвался в воздухе от чьей-то меткой очереди. И вдруг случилось непостижимое. В небе стало пусто. Ни одного самолета У Черенка даже дух захватило от неожиданности. Враги пропали, словно провалились сквозь землю. Перегретый мотор дрожал как в лихорадке.

– Остап! Остап! – звал по радио Черенок и, переключив рацию на прием, послушал. Остап не отвечал. Откуда-то еле слышно донеслось торопливое: – Черенков, идите домой. Пара Долидзе улетела раньше. Долидзе ранен, вышел из боя.

– Я вас понял, понял, – вздохнул с облегчением летчик. И тут только увидел стройную десятку «яков», стремительно пронесшихся на запад, туда, где среди белых облаков мелькали хвосты немцев.

Раскрыв форточки кабины, Черенок жадно вдыхал холодный воздух. Он еще раз, словно не веря себе, оглядел небо, землю в том месте, где вспышками разрывов кудрявилась передовая. С начала боя прошло всего десять минут.

«Так мало?» – подумал он.

Сквозь звон в ушах наконец-то прорвался голос Остапа:

– Вася! Притормози… Никак не нагоню тебя. Лаптенко мой ранен. Мотор трясет…

– Остап, тебя слышу. Делаю круг, нажимай. До базы долетишь? – крикнул Черенок.

– Хочу. Должен долететь.

Прошло два месяца. Поздно вечером из ворот дома политотдела дивизии выскочил трофейный «мерседес», нагруженный связанными пачками листовок, и умчал в ночь, помаргивая синими фарами. В дребезжащем кузове его, прислонясь спиной к пачкам, сидел Грабов. Спрятав лицо в воротник кожаного реглана, он, казалось, дремал. Машина подскакивала на ухабах дороги, бежавшей между двумя рядами телеграфных столбов, взбиралась на холмы, врезалась в стены перелесков, смутно чернеющих в синеватом мраке. На крутом склоне в какой-то балке, пахнущей сыростью, «мерседес» особенно сильно встряхнулся. В спину Грабову толкнуло, пачки листовок поползли по кузову.

– Полегче, сержант… – сказал он.

Скрипнули тормоза, Машина остановилась. Водитель привстал на сиденье, повернулся к Грабову и стал помогать ему водворять на место рассыпанные пачки.

– Зря бумагу на немцев тратим… Листовками их не проймешь. Бомбами гвоздить их надо до тех пор, пока мокрого места не останется, – произнес он.

– Твой воинственный пыл, конечно, похвален, – усмехнулся Грабов. – Фашистов, действительно, надо бить. Но ведь не каждый немец – фашист. Немец немцу рознь. Гитлер – немец, немец же и Тельман. Большинство немцев люди трудящиеся, рабочие, батраки, служащие, которым одурманили головы нацизмом. Подумай сам, что для имперских заправил такие немцы? – повернулся он к водителю. – Для них рабочий-немец все равно что, например, для твоей автомашины колеса. Здесь мотор своей силой заставляет колеса вращаться и везти на себе кузов, а там фашизм силой оружия вынуждает трудящихся тянуть на себе военную машину Гитлера. А чтобы сидящих наверху фашистских апостолов не трясло и не беспокоило, простых немцев накачивают идейками и теорийками, как ты накачиваешь баллоны колес воздухом… «Дейчлянд юбер аллес»… Слышал? Фашистская пропаганда проповедует, что Германия превыше всего, что немцы сверхчеловеки, высшая раса, которая должна царствовать над всеми низшими существами. Вроде нас с тобой… – прибавил Грабов.

Водитель усмехнулся.

– Стало быть, мы низшие существа, а они цари? – переспросил он, нажимая ногой на акселератор[18], и сам же ответил: – Это они загнули. С царями у нас покончили двадцать восемь лет назад. А скажите, товарищ подполковник, правда, что ни один еще царь не скончался по-людски? – обратился он к замполиту.

– В основном правда, – ответил Грабов. – От трона до гроба, как говорят, один шаг… Впрочем, мы уклонились с тобой от прежнего разговора. Так вот, значит, насчет простых немцев. Не поняли они в свое время, чем пахнет нацизм. В этом их трагедия. Наша обязанность теперь помочь им разобраться, объяснить.

– Как же еще объяснять? Мы и так от самого Сталинграда им объясняем… Да и союзнички вроде тоже взялись… – усмехнулся водитель.

– Союзнички… – нахмурился Грабов. – Это союзники до тех пор, пока им туго. Сейчас они тебя и по плечу похлопают, и на каждом перекрестке станут клясться в своей дружбе, а как только опасность прошла, они и нос в другую сторону отворотят. Читал в газетах, куда фашистские зубры бегут с нашего фронта сдаваться в плен?

– Стало быть, свой свояка видит издалека… – заметил водитель.

– А остальным немцам куда бежать? – спросил Грабов. – Да и зачем? Самый тупой обыватель и тот уже теперь усомнился в своем божественном предназначении. Думать начал, размышлять. Наша обязанность не бить его, а направить его мысли по правильному пути. Вот прочтет он эту листовку, другому покажет, потолкуют, поспорят и, глядишь, в мозгах прояснится. Да, сержант, бомба бомбой, а большевистская правда – самое сильное оружие, – заключил Грабов.

Под брезент кузова врывался влажный ветер. Он приносил аромат цветущих яблонь, свежих трав. Слабо натянутый тент выпучивался, хлопал. Небо, затянутое тучами, казалось огромной пропастью. Вдруг над обозначившимся впереди горизонтом заколебалось серебристое зарево. Оно становилось все ярче и ярче, и вот в глаза ударили яркие лучи фар встречной машины, вынырнувшей из-за черного бугра.

– Ишь… лихач, рассветился, будто война кончилась… – недовольно проворчал шофер, жмуря глаза от ослепляющего света.

– Значит, предчувствует… – весело откликнулся Грабов, провожая глазами промелькнувший мимо грузовик. Пыль и ночная темнота снова окутали машину. Грабов замолчал, рассеянно посматривая на еле различимую серую полоску дороги. В политотделе дивизии ему сказали, что капитуляция Германии – вопрос нескольких часов, и сознание этого наполняло его чувством сдерживаемого торжества. Водитель, управляющий машиной с легкой небрежностью профессионала, начал обеспокоено выглядывать из кабины, сбавил скорость, опять двинулся вперед и, наконец, обнаружив в темноте какую-то, ему одному известную примету, круто повернул баранкой вправо. «Мерседес» на малой скорости въехал на аэродром В землянке командного пункта горел огонь. На узле связи за деревянной перегородкой, подперев руками голову, сидел радист. Черные кружочки телефонов закрывали его уши, и если бы не тонкие нити дыма от зажатой в уголке губ папиросы, можно было бы подумать, что он спит.

• Предыдущая
• 74/76
• Следующая