Суровый воздух - Арсентьев Иван Арсентьевич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/76
• Следующая

– Ну вот и чудесно, – улыбнулся врач. – Слышу речь настоящего мужчины, фронтового летчика. Поздравляю! – он крепко пожал Черенку руку. – Остается только выпить по такому случаю. Обмыть орден, чтоб эмаль не потрескалась, – шутливо добавил он, выходя из палаты и возвращаясь с Наташей, которая несла бутылку, наполненную спиртом.

Ординатор, наливая в стакан спирт, спросил:

– Вам как, с водой или без? Черенок поморщился. Возбуждение уже прошло, и он опять ответил, что пить не будет, что вообще он никогда не пьет, даже если есть желание, а теперь, когда желания нет, тем более.

Поставив стакан на тумбочку, врач вышел.

Через минуту в коридоре раздался мерный стук костылей, и в палату вошел Корнев, с хитрым видом нюхая воздух.

– Хе-хе… А ведь правы были наши предки, когда, изобретя спиртягу, назвали его духом… – осматриваясь кругом, расплылся он в улыбке. – Э-э! Да у тебя никак выпивка! По какому случаю? Не опоздал ли я, не дай бог?

Но его успокоили, и Черенок, подавая ему газету, показал Указ Президиума Верховного Совета.

– Вон оно что! – пробежав глазами Указ, воскликнул артиллерист. – Поздравляю, брат, от души поздравляю. Только почему ты в Указе покойником значишься? – удивился он.

– Ничего. Скоро опять в живые переберусь. Ты знаешь, ведь я номер полевой почты вспомнил!

– О-о! В таком случае имеются уже два повода выпить!.. – с живостью воскликнул Корнев. Врач, вновь вошедший в палату, прибавил, что появилась еще и третья, не менее важная причина…

– А именно? – спросил капитан, повернув к нему голову.

– Товарищ Черенков с сегодняшнего дня «плюет на наш морфий»! – торжественно объявил врач.

– Серьезно? – недоверчиво спросил капитан, – Тогда пируем! – Он налил себе стакан и, любуясь прозрачной жидкостью, прищелкнул языком. – Бриллиант! Чистая слеза.

Черенок почувствовал, как по телу его прошла дрожь, но собрался с духом и влил в себя полный стакан спирту. Через десять минут он спал.

Последующие дни пронеслись как в тумане. Утром он просыпался, лежа мыл себе холодной водой лицо, с отвращением выпивал заранее приготовленный стакан спирту и снова погружался в сон. Раненые из других палат спрашивали Корнева, как там поживаем летчик, на что артиллерист неизменно отвечал:

– Лечится… Клин клином вышибает.

Приходила Александра Петровна Пучкова с Галиной, но их не пустили к Черенку. Врач сказал, что разрешит свидание не раньше чем через неделю.

В следующее воскресенье стало официально известно, что госпиталь сворачивается и все раненые будут эвакуированы в тыл. По списку Черенок Должен был ехать в Дербент. Об этом позвонили в райком Александре Петровне, которая позже разговаривала с главврачом и начальником госпиталя. Зная намерение Пучковой оставить его в Черкесске, Василий догадывался о содержании их переговоров. Поэтому, когда на утреннем обходе главный врач спросил его, правда ли, что он не хочет уезжать в тыл, он подтвердил, что правда.

– Почему же? Ведь там условия значительно лучше и лечение… – пожал плечами главврач.

– Мало ли что, товарищ полковник. Зато отсюда до фронта рукой подать. Прошу оставить меня где-нибудь поблизости… – попросил Черенок.

Главврач не возражал оставить больного долечиваться в районной больнице, так как выздоровление теперь протекало нормально:

– Значит, мы оставляем вас в этой же палате. Только вот" Наташу придется от вас забрать… – показал он на сестру. – Или, может быть, и вы останетесь? – с хитринкой спросил он ее.

– Ну, что вы, товарищ полковник. Он теперь и без меня обойдется, – зарделась девушка.

Когда врач ушел, Наташа задумчиво постояла некоторое время у печки, потом молча подошла к окну и бессознательно поскребла ногтем наросшую на стекле изморозь. Видно было, что она волнуется.

– Я… письмо ваше отправила в полк, – чуть слышно сказала она.

– Спасибо, Наташенька, за письмо и за все. Я всегда буду помнить о вас. Никто не сделал мне так много хорошего, как ваши руки, – сказал он и мысленно добавил «маленькие бархатные руки». – Как стало бы холодно и неуютно в жизни, если бы на свете не было таких добрых рук!

– Что у меня за руки? Шероховатые, красные от сулемы.

Наташа присела на кровать и провела руками по его щекам.

– Правда. Чувствуете? – спросила она, взглянув ему в глаза. Он молчал, растроганный. – Вот мы и расстаемся, – грустно сказала она. – Ночью уезжаем на фронт… Жаль… А кто вы мне? Чужой, неизвестный… Случайно встретились… А вот когда приходит время расставаться, кажется, от сердца отрываешь…

Голос Наташи дрогнул. В глазах блеснули слезы. Она наклонилась, порывисто поцеловала летчика и, вскочив, убежала из палаты, впервые громко стукнув дверью.

– Наташенька, золотая! Вернись! – крикнул он, но ответа не было. В коридоре слышались торопливо удаляющиеся шаги.

Прошел еще месяц. Нога у Черенка постепенно срасталась, оставалась лишь незначительная ранка, которая ему почти не мешала. Слабость проходила. Молодое тело с поразительной быстротой приобретало былую силу. Он уже без посторонней помощи поднимался с постели, и опираясь на костыли, бродил по длинному коридору больницы. Тренировка доставалась нелегко. Острая боль вызывала слезы, но летчик пересиливал себя и с каждым днем радостно ощущал, как крепнут его мышцы.

Александра Петровна Пучкова уже не раз предлагала ему переехать к ним на квартиру, но Черенок, не желая стеснять ее, упорно отмалчивался. Сама Пучкова редко бывала дома, а с тех пор как начали таять снега, пригреваемые мартовским солнцем, стала еще больше задерживаться в районе, разъезжая по возрождаемым колхозам, где шла напряженная подготовка к севу.

Галина навещала часто. Приходила то одна, то с подругой Надей – черной, курносой девушкой, с которой вместе в прошлом году кончала десятый класс. Вначале больше говорили о войне. Черенок рассказывал девушкам о свои:: боевых друзьях: комиссаре Грабове, летчиках Попове, Бороде, Остапе Пуле, Оленине. Слушая его, Галина мечтательно прикрывала глаза и отчетливо представляла себе этих суровых, мужественных и жизнерадостных людей, бесстрашно борющихся с врагами ее Родины.

А один из них вот лежит, такой простой, скромный и загадочный… Он был там… Он заглянул по ту сторону того, что зовется жизнью, и вернулся обратно. Когда Галина так думала, ее бросало в дрожь.

Василий казался ей необыкновенным, таким, как те могучие герои, о которых она читала в книгах своих любимых поэтов Байрона и Лермонтова. Потом она узнала, что Василий тоже любит Лермонтова. Иногда, бывало, затихнет разговор, наступит гнетущая больничная тишина, и вдруг зазвучат проникновенные лермонтовские стихи. Черенок читал их на память, но чаще бросал не докончив, извинялся, что дальше забыл. А Галина сидела, как зачарованная. Ее еще больше тянуло в больницу. Она постоянно приносила ему домашние дары: яблоки, молоко, острую маринованную алычу и докладывала, что мама приказала ему съесть все немедленно.

Черенок смущенно улыбался, потому что знал, что мать уже неделю как не кажется из района.

«Эх, ты, девчурка», – думал он о ней с нежностью. Ему дорого было ее внимание, ее маленькая бесхитростная ложь, которой она тщательно прикрывала свою девичью гордость. Как-то после ее ухода проницательный артиллерист, прищурясь хитро, спросил:

– Ты как насчет девушки?

Черенок долго не отвечал на вопрос. Тогда Корнев, сочтя, должно быть, вопрос свой туманным, уточнил:

– Нравится тебе?

– Мало ли что нравится… – ответил тот в раздумье. – Время не то, и женихи мы не те, бомбардир, – повернул он на шутку. Но Корнев не принял шутки.

– Совесть поимел бы, парень! При чем тут она? Какое ей дело до времени, до войны? Да пусть хоть всемирный потоп!

– Эх, бомбардир, пожил ты на свете немало, а… Ну, подумай сам, что может быть у нас? Не скрою, она мне нравится. Даже больше скажу – впервые встретил такую, что так вот сразу зацепила. Но я не хочу развлекать девчонку от скуки. Здесь можно всю жизнь – насмарку… Я не за свою жизнь, не думай… Я прошел Крым и Рим, а что она? – Дитя! Ты думаешь, она видит во мне Ваську Черенка, простого грешного человека? – Он печально покачал головой и вдруг запальчиво сказал: – А я хочу, чтобы меня полюбили не за геройство, не как спасителя брата, а со всеми моими потрохами, понимаешь? – меня, а не фантастического героя – идеал девичьих снов! Уеду я отсюда, и все. Нас ждет другое. Так зачем огонек раздувать? Кто поймет, что в душе восемнадцатилетней девушки, если она сама толком не может разобраться?.. Ведь у нее это, быть может, первое увлечение, а мне она клином в сердце вошла.

• Предыдущая
• 21/76
• Следующая