Суровый воздух - Арсентьев Иван Арсентьевич - Страница 16

• Предыдущая
• 16/76
• Следующая

– Теперь мне ясно, почему была стрельба, – сказал Черенок. – Трос от гашеток потянул спусковой механизм, когда крыло отвалилось…

– Тебе, сынок, лучше знать, чего там и как. А когда посмотрели мы на тебя, ну, думаем, убился. Открывали мы, открывали стеклянную будку, да так и не открыли. Уже когда Николай Харитонович приехал да вилы в дырку просунул, тогда лишь свернули будку и вытащили тебя. А ты застонал и тихонько так спрашиваешь: «Немцев здесь нет?» Нет, говорю, сынок, не беспокойся, здесь свои. Пить, говоришь, дайте. – И уж больше ничего не сказал. Так мы и привезли тебя в госпиталь. Все боялись в дороге – не довезем живым.

– Ничего, теперь он поправится, – улыбаясь хлопнул себя по коленке председатель. – Мы его еще женим на хуторе. Обязательно женим.

За разговорами не заметили, как быстро пролетели минуты, отведенные на свидание. В дверях появилась сестра и напомнила, что пора уходить. Все поднялись и стали прощаться.

– По воскресеньям ожидай, будем приезжать. – сказал Николай Харитонович.

– Спасибо, отец. Спасибо, мать, – отвечал растроганный Черенок, пожимая им руки. – Передайте привет всем хуторянам и скажите, что я обязательно выздоровлю.

Гости, осторожно ступая, пошли к двери, а Черенок, утомленный разговором, прислонился к подушке, вытянулся и закрыл глаза.

… Прошло еще около месяца. Память не восстанавливалась. Черенок делал мучительные попытки вспомнить свое прошлое, но это не удавалось. Смутно он сознавал, что что-то уже было связано в его жизни с Черкесском, но что?

– Черкесск! Черкесск!.. – твердил он про себя. – Какая досада!..

Днем к нему часто заходили раненые из других палат, командиры и солдаты, наслышанные о его чудесном воскрешении. Чаще других бывал артиллерийский капитан Корнев, раненный осколком в бедро, который просиживал целыми часами у него, рассказывая разные невероятные истории о своем артдивизионе, о пушках, в которые был влюблен по уши, и страшно обижался, если другие выражали недоверие к его рассказам.

– Нет в мире бога, кроме артиллерии, и капитан Корнев – пророк его, – острили на его счет весельчаки танкисты.

Однажды, рассказывая Черенку о каком-то из ряда вон выходящем происшествии на Южном фронте, Корнев упомянул населенный пункт Матвеев Курган.

– Матвеев Курган? – вскрикнул пораженный летчик, и взгляд его, полный мучительного напряжения, стал блуждать по сторонам. – Матвеев Курган… Ведь я там был, был… – возбужденно продолжал он. – Там мой приятель, танкист Сергей… Из Черкесска он… Вспомнил! Его семья здесь, в городе. Какое совпадение! Ты подумай, бомбардир! Вот узнать бы!.. – заспешил, захлебываясь, Черенок.

– Сергей, говорите? – спросила медсестра Наташа, слышавшая конец разговора. – А фамилия, его как?

– Фамилия? – мучительно поморщился Черенок. – Сергей, это точно, а фамилия… Нет, не вспомню. Вот горе…

– Ничего, можно узнать и без фамилии. Не так уже много танкистов Сергеев в Черкесске… В госпитале работают городские, я у них спрошу… – пообещала Наташа.

Дни ползли медленно, однообразно. Нога, залитая в гипс, стала заживать. Но летчик чувствовал, что с ним происходит что-то неладное. Ноющая боль в голове, не прекращающаяся ни днем ни ночью, доводила его до отчаяния. Он пытался разобраться в том, что происходило с ним, но не мог. Характер вдруг резко изменился, стал раздражительным. Сон был короткий, беспокойный. Просыпаясь в "холодном поту, Черенок вдруг ловил себя на диком желании запустить табуретом в дверь или хватить об пол тарелкой. Малейшего пустяка было достаточно, чтобы кровь начала стучать в висках.

«Что такое? Я схожу с ума? – с тревогой думал он и тут же гнал от себя страшную мысль. – Нет. Это повлияла на меня госпитальная обстановка. Эх, увидать бы товарищей, хоть письмо бы от них получить, услышать звук мотора, взлететь в небо, и все пройдет», – успокаивал он себя. Ему было невдомек, что на нем начинало сказываться влияние огромных доз морфия, вводимого ему в организм ежедневно.

Старый врач-ординатор знал это отлично и все же запретить давать больному морфий не решался. Боли в голове были так сильны, что Черенок скрипел зубами и глотал слезы.

– Нужны обезболивающие средства. Пусть даже в ущерб нервной системе, в ущерб общему состоянию организма в настоящее время, морфий до поры необходим ему как воздух. Иначе всякое сопротивление исчезнет, наступит травматический шок, – не раз говорил ординатор комиссару госпиталя на ее замечания о том, что летчику трудно будет отвыкать от наркотика.

– А не думаете ли вы, Владимир Павлович, что он попадает из огня да в полымя? – озабоченно возражала комиссар.

– Ах, Пелагея Денисовна, – перебил ее ординатор, развязывая тесемки на рукавах халата, – сейчас я не вижу другого выхода. Мы – врачи, а не чародеи. Во имя спасения жизни людей часто приходится экспериментировать, искать новые пути. Назначение врача состоит не только в правильной постановке диагноза и лечении больного. Есть еще и другая, не менее важная сторона его деятельности – психическая. Представьте себе, что, леча больного, вы перестанете поддерживать в нем интерес к деятельности, не будете устремлять его к жизни, не направите ход его мыслей на борьбу с недугом, что же получится? У него ослабнет воля, постепенно пропадет интерес к жизни, естественное чувство страха перед смертью перестанет его тревожить, наступит безразличие, и уже в борьбе со смертью такой человек не боец, а жертва. У нашего летчика есть крепкая зацепка. Он буквально бредит небом, полетами, машинами! В этом его стремлении я вижу силу, которая его оживит, поставит на ноги! Отсюда черпается моя уверенность в том, что он все сумеет перебороть, в том числе привычку к морфию.

Пока врач и комиссар разговаривали в ординаторской, медсестра Наташа сделала Черенку очередное впрыскивание.

– Спасибо, Наташа, – тихо поблагодарил он, откидываясь на подушку.

Через несколько минут морфий начал оказывать свое действие. Летчик преобразился. Его запухшие, с синевой глаза, слегка затуманенные наркотиком, спокойно выглядывали из-под бинтов. На бледном, похудевшем лице появилась улыбка.

– Ну, теперь легче, голубчик? – спросила Наташа.

Черенок утвердительно нагнул голову. Он полюбил эту маленькую сестру за ее ласковое внимание, за мягкую неслышную походку, умение бесшумно открывать дверь, не греметь посудой. Когда она делала перевязку, Черенку казалось, что руки у нее бархатные, – так бережно они касались бинтов, так осторожно дотрагивались до раны. В дежурстве Наташа чередовалась с другой сестрой – Софьей Николаевной, близорукой и угловатой девушкой в золотых очках. Черенок явно недолюбливал ее, как и многие другие в госпитале, а между тем Софья Николаевна была прекрасной сестрой, отлично знала свое дело, заботливо ухаживала за ранеными, и все-таки взаимной симпатии, которая сближает людей, между ней и больными не существовало. Нескладная, она суетливо сновала по палатам, то и дело задевая табуретки. Очки, очевидно, мало помогали ей, потому что, выполняя врачебные назначения, она наклонялась близко к раненым, обдавая их резким махорочным духом.

– Послушайте, Софья Николаевна, – спросил ее однажды с иронией Черенок, – зачем вы курите такую дрянь? Неужели вы думаете, что это придает девушкам обаяние?

Софья Николаевна удивленно прищурила на него глаза.

– Я здесь нахожусь не ради обаяния, – резко, слегка в нос ответила она. – Я – военфельдшер, следовательно, солдат, как и все, поэтому, как и все солдаты, курю.

– Да, но мы ведь мужчины! И привычки наши и слабости наши для женщин необязательны, – возразил Черенок.

– Ах, подумайте! Они мужчины! Им, мужчинам, видите ли, дозволено иметь слабости, курить и другое… А никто из вас не спросит: сколько часов в сутки мы спим?

В голосе ее прозвучала обида. Черенок промолчал.

Это была правда.

– Конечно, доказывать, что махорка приятнее «Северной Пальмиры», было бы смешно, – продолжала Софья Николаевна, – но папирос нам начпрод не выдает, чего я особенно не добиваюсь. Махорка даже лучше кажется… Говорят, у каждого свой вкус.

• Предыдущая
• 16/76
• Следующая