Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи - Чайковская Ольга Георгиевна - Страница 74
- Предыдущая
- 74/96
- Следующая
Тут принужден я был стоять с добрую четверть часа и держать под мышкою отяготительную свою ношу. Книги были превеликие и тяжелые, держать их было мне не без труда. К сему свою, переплетенную в зеленый гарнитур и впрах раззолоченную по приказанию наместника, положил я на самый верх… Наконец, появилась императрица, но тут стали ей произносить речи. Сие смутило меня еще больше. Со всем тем, стоючи в такой близости, позади своей монархини, имел я случай не только оной насмотреться, но и заняться мыслями о сей обладательнице толиких миллионов народа, которых всех судьба и счастье зависело от ее особы, и от которой я и ожидал тогда какой-нибудь милости». Тут наместник подал ему знак, он со своими книгами кое-как протиснулся к императрице и стал их ей подносить, как вдруг кто-то из придворных выхватил книги у него из рук и с ними скрылся, а его оттеснили те, кто подходил к руке императрицы. Он выбрался из давки, к руке подходить не стал, забился в самый дальний угол и думал о своей книге: «Ах, голубка моя! Что-то с тобою, бедняжка, воспоследует вперед? А начало что-то нехорошо…»
И все-таки он надеялся: вдруг Екатерина увидит его замечательную книгу и его позовет? Или заговорит с ним вечером на бале, где она обязательно должна быть. И поехал Болотов на бал. «Мы нашли всю огромную залу дворянского собрания набитую бесчисленным почти множеством господ и всех с крайнею нетерпеливостью и вожделением дожидающихся той минуты, в которую государыня прибыть имеет.
Вдруг наконец загремела музыка, и в тот же миг растворяются настежь входные двери. Вы подумайте и вообразите себе, как сильно поразились все бывшие тогда в собрании и как изумились, увидев вместо государыни нашего только наместника, ведущего за руку госпожу Протасову» (камер-фрейлину Екатерины. – О. Ч.). А на следующее утро Екатерина отбыла в Москву (оказалось, что Турция объявила России войну – отсюда и поспешность, и отсутствие императрицы).
Замечательно то состояние раздвоенности, в котором в эти дни жил Болотов. С одной стороны, его тянул общий магнит (чему немало способствовала горячая и все же подобострастная мечта его – добыть чин для любимого сына), а с другой – вся его натура, природный ум, достоинство – все противится этой тяге. Уносимый волной всеобщего энтузиазма, Болотов внутренне не только не поддается – он протестует. Так, противостоя и протестуя, он все-таки мчится в общем потоке: слишком велик гипноз власти, заразительна эпидемия восторга – да и куда денешься, ведь нужен Павлу чин.
Эта раздвоенность находит себе выход в иронии: все же в углу позади императрицы, стиснутый вместе со всеми своими дарами, стоит внутренне независимый и весьма насмешливый наблюдатель. А описание самых, казалось бы, торжественных мгновений царского приезда становится прямо комическим: глубокий дворянский поклон карете, которой и след простыл; ожидание выхода царицы на бале, музыка, распахнутые двери – и появление никому не нужной Протасовой. И наконец, подношение драгоценной, возлюбленной книги, на которую никто не взглянул. Тут уж ирония мешается с горечью (мы не говорим о вожделенном чине, проплывшем мимо).
Оно еще очень неустойчиво, чувство собственного достоинства, но оно уже проснулось, уже диктует мысли и поступки. Все-таки Болотов не подошел к руке.
У Екатерины было замечательное свойство, отмеченное как ее современниками, так и последующими историками: она (особенно в первый период своего царствования) умела выбирать себе сотрудников, помощников и друзей. Тут у нее была программа. «Отыскивайте истинное достоинство хоть бы оно было на краю света, – писала она, – по большей части оно скромно и прячется где-нибудь в отдалении». Добродетель не высовывается, не жадничает, не суетится и не очень огорчается, когда о ней забывают. Выбирала она по большей части не из знати, вокруг нее было много провинциального дворянства (кстати, и Орлов, и Потемкин), царица искала самых энергичных, благородных по целям и намерениям, независимых по характеру, таковы Орлов, Сиверс, Бецкой, Бибиков, Строганов. (И своих должностных лиц она, как свидетельствует современник, «выбирала в спокойствии духа и каждому назначала свое место».) Соединенные вместе, объединенные Екатериной, все эти люди создавали некое мощное нравственное поле, которое не могло не оказывать влияния на все российское общество.
Главным, однако, был тот мощный импульс, что исходил от Екатерины, от самой ее личности, столь яркой и своеобычной (вот уж действительно другой такой на свете не было). И мы, видевшие царицу в самых разных жизненных ситуациях, все-таки должны представить себе ее целостный облик – насколько это возможно, разумеется.
Конечно, жил в ней кондор, оглядывал горизонт, был готов к обороне, и все же агрессивного, хищного начала в Екатерине не было нисколько. Напротив, то был легкий, веселый, покладистый характер.
Вспоминали о ней многие, но есть одна особая книжка, записки ее статс-секретаря А. Грибовского; в них он включил чужие воспоминания (принца де Линя) и объяснил почему.
«Много писано о Екатерине Великой, – говорит он, – но никто почти из писавших о ней не был при ее особе, а многие из них никогда с нею и не говорили. Все они заимствовали сведения о сей монархине из публичных происшествий или из ее законов, уставов и других сочинений. От сего она представлена в сих описаниях торжествующей победительницей, преимущественно законодательницей, одаренной высочайшим гением и проч. Все сие, конечно, справедливо, но изображение прекрасных свойств ее души и сердца, от которых проистекли все великие ее деяния, увенчавшие ее неуведаемою славой и изображения которых наиболее для человечества поучительны, почти не приметны в вышеозначенных сочинениях». Он сетует на то, что люди, стоявшие к ней очень близко, в частности Потемкин и другие фавориты, воспоминаний о ней не оставили. «Один только знатный иностранец, пользовавшийся ее особым благоволением, остроумный принц де Линь, начертал беглою и смелою кистью краткое изображение свойств Екатерины», но и он видел ее только в публичных собраниях, когда она бывала «в полном уборе» да разговоры шли самые общие, – нет, ее нужно было видеть в заботах каждого дня, когда «и власть, и величие императрицы чудно сливались с чувствами человека и во всей полноте открывали самые сокровенные мысли и ощущения души и сердца ее». Однако самому этому молодому чиновнику ни в малейшей степени не удалось изобразить «самые сокровенные мысли и ощущения» Екатерины, ему по силам оказалось только описание ее жизненного распорядка.
Как мы помним, она вставала очень рано, сама растапливала камин (однажды маленький трубочист, которому и в голову не могло прийти, что царица встает в такую рань, спокойно залез в трубу и, когда на него пошел горячий дым, стал вопить, «я тотчас загасила камин, – рассказывает Екатерина, – и усердно просила у него извинения»). В девять часов она входила в спальню, где были приготовлены два «выгибных столика» (такой столик формою напоминал боб и потому назывался «бобком»), выемками в разные стороны. У дверей стоял дежурный камердинер в белых шелковых чулках, в башмаках и в пудреном парике. Екатерина входила в девять часов, садилась за столик, другой «бобок» ожидал посетителя. Она звонила в колокольчик – первым приходил обер-полицмейстер, докладывал «о благосостоянии столицы» (Екатерину интересовали цены на петербургском рынке и особенно на хлеб). Затем следовали статс-секретари. Грибовский говорит, как это происходило: «Я делал низкий поклон, на который отвечала наклонением головы, с улыбкою подавала мне руку, которую я, взяв в свои, целовал, и чувствовал сжатие моей собственной руки, потом говорила мне: «Садитесь».
Утренняя работа шла точно до двенадцати часов. Потом являлся парикмахер для «чесания волос» (прическа была самая простая), потом подавали лед, «которым государыня терла лицо», других притираний она не любила. Так, час за часом отмечал Грибовский весь «рабочий день».
- Предыдущая
- 74/96
- Следующая
