Сергей Кузнецов. "Ты просто был". Документальная повесть - Кузнецов Сергей Борисович "kuziaart" - Страница 11

Луна над озером остановилась,

И кажется распахнутым окном

В притихший, ярко освещенный дом,

Где что-то нехорошее случилось...

Мне верилось только в хорошее. Мне хотелось, чтобы именно о такой вере пел Юрий Шатунов. В конце концов, шел все-таки 87 год, все громче и громче звучала анафема тем душным временам, которые породили дикую, нечеловеческую боль Анны Андреевны, ее скептицизм. Наше время худо-бедно давало надежду, что люди осознали, в какой тупик загнали себя, и уже потихонечку сдают из этого затхлого эакоулка истории. Мне хотелось в меру сил поддержать эту надежду. Нет, не в горьковском утешителе Луке видел я свою роль - упаси боже... Мне нужно было поделиться со слушающими верой, что мир все же чист, по большому счету, и светел. Что есть некая сила, которая в нужный момент призовет нас к совести, и там, где власть этой силы - "нехорошего" не может быть. Но Анна Ахматова не поддержала меня в моей вере.

Общение с крутыми поэтами, конечно, не прошло даром. Текста для переложения на музыку я так и не выбрал. (И кстати, раз и навсегда решил больше не грешить этим). Но сам дух Большой Поэзии вдруг отразил, насколько несовершенно наше доморощенное творчество. Несовершенно - даже при всей разности задач. Как много еще нужно работать!

И я решил не понукать себя, не требовать от себя новых песен.

Отказываясь от всех внешних конъюнктур, очень легко подпасть под самую опасную: ту, что незаметно диктуется самим собой. Пусть все идет, как идет...

...А в интернат, в самый разгар моего углубления в поэзию, приехали гости. Ребята из какого-то соседнего детдома. Директриса вызвала меня и сказала:

- Кузнецов, нужно дискотеку для гостей организовать. Сгоняй-ка в Тюльган, за Шатуновым...

И я поехал. Даже с радостью. И вовсе не потому, что горел желанием, во что бы то ни стало провести эти показательные дискотеки. Нет, я вдруг понял, что за месяц с небольшим успел привязаться к своему солисту, что мне не хватает его идиотской упрямости, его вызывающих "ну, чё?"... Мне захотелось рассказать ему, как моя мама позвонила после новогоднего вечера Тазикеновой, интересуясь дебютом. Нашим дебютом. (Как это важно, что одно материнское сердце все- таки болело и за меня, и за него!). Мне не терпелось вместе посмеяться бредовой идее записать в соавторы с "ЛМ" классиков XX века... Ну и, конечно, я боялся, что проклюнувшийся с таким трудом интерес Шатунова к работе в группе за долгие зимние каникулы может пропасть, не дав зеленого ростка.

По дороге в Тюльган я вспомнил, что адреса шатуновской тети не знаю. Утверждение же, что язык до Киева доведет, как-то не очень утешало: не в глухую ведь деревню из пяти дворов еду, а в какой-никакой город... К тому же за окном автобуса разгулялась метель. В салоне стало от этого неуютно, тревожно. Я ехал в чужой город, где меня никто не встречал.

К счастью, Тюльган оказался не таким большим, как рисовался моему воображению. Весь он раскинулся на горе, которая курилась поземкой, как вулкан. Хотя сравнение с вулканом не очень удачное... Вулканы все-таки связаны с теплом, а Тюльган встретил меня набравшей силу метелью да холодом. Я двинулся по первой попавшей улочке. Кривой и пустынной. Шел, отплевываясь от снега. Проклинал свою несообразительность (мог бы у Тазикеновой адрес взять!). И высматривал прохожих. Наконец впереди, в просветах пурги замаячила чья-то фигура, и когда мужчина в завидно теплом тулупе поравнялся со мной, я сбивчиво спросил:

-Парень из Оренбурга... Где остановился, не знаете?.. Шатунов по фамилии...

Прохожий подозрительно оглядел меня и развел руками.

Я бродил по городу и думал, а ведь не я один... Сколько людей сейчас разделены вот этим же бураном, который не на шутку принялся за Оренбуржье, сколько человеческих сердец тянутся сейчас друг к другу и не могут пробиться сквозь ледяную круговерть... А когда пурга утихнет - не многим из них станет легче, потому что есть еще холод непонимания, отчужденности, чужой злобы.

Я взбирался все выше в гору, и снежный ветер все больнее хлестал меня по лицу. Но что эта боль по сравнению с той, которая пронизывает сердца многих и многих людей, разлученных друг с другом. Я думал о них, а в голове билась невесть откуда взявшаяся строчка:

А метель бьет в лицо.

Как она к вам жестока...

Вдруг я понял, что это песня... Прорвалась сквозь какие-то преграды и согревает, утешает меня. Я повеселел (не Шатунова привезу, так хоть песню). Я пошел медленнее, я уже не проклинал ни пургу, ни кривые, бессистемные улицы. Город начинал мне нравиться. Но чтобы переменой настроения не вспугнуть песни, я попридержал в себе щенячью нежность к щедрому городу...

В зимнем городе незнакомом

Власть взяла в свои руки вьюга,

Стал хозяином снег.

Вьюга бродит от дома к дому,

Отделяя их друг от друга.

Нет дороги к ним, нет...

Настроение и музыкальный ритм будущей песни сложились. И я решил, что день 5 января 1987 года прожит не зря... Вот только Шатунова бы еще отыскать...

Видно, одна удача не ходит без другой. Едва я вспомнил о Шатунове, как откуда-то из проулка зазвенели голоса мальчишек, и я запоздало спохватился: какого черта пугаю своими вопросами всех прохожих подряд... Мальчишек надо спрашивать, уж эти-то все знают! Я подошел к юным лыжникам и спросил:

- Где Шатунов живет?

- А вам на что? - настороженно поинтересовались они.

Я развеял их подозрения и уже через несколько минут шлепал по указанному адресу. Шел, а в голове крутилось:

К ночи улицы как в пустыне.

Все безлюднее с каждым часом.

Снег, он этому рад.

Белый город от вьюги стынет,

Отдавая ей свет и краски,

Чтоб дожить до утра...

Подходя к обыкновенной совковой двухэтажке, к которой меня направили Юркины приятели, я решил, что в песне, вопреки реальности, вьюга должна покинуть город.