Дикие карты - Мартин Джордж Р.Р. - Страница 52
- Предыдущая
- 52/114
- Следующая
Когда все было кончено, он переключил передачу и оставил колледж, Родни и свое детство позади – навсегда.
Где-то плакал великан.
Тахион проснулся. К горлу подкатывала тошнота, в висках пульсировала кровь в такт с громогласными всхлипываниями. В темной комнате все казалось странным и незнакомым. Неужели опять пришли убийцы и его семье снова грозит опасность? Нужно отыскать отца. Пошатываясь, он встал на ноги, его повело в сторону, и пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть.
Стена оказалась слишком близко. Это не его покои, здесь все чужое, а этот запах... Тут к нему снова вернулась память. Уж лучше бы убийцы.
Ему вновь снился Такис. Он пошарил рукой в темноте, нащупал шнур, которым включался верхний свет. Дернул за него, и голая лампочка бешено закачалась; по стенам заплясали тени. Во рту стоял мерзкий привкус, грязные волосы лезли в глаза, одежда смялась. Но хуже всего было то, что в бутылке не осталось ни капли.
Тахион беспомощно огляделся по сторонам. Комната шесть на десять футов на втором этаже меблирашки, именуемой просто «Комнаты», на Боуэри-стрит. Забавно, но раньше вся здешняя округа тоже называлась «Боуэри» – так сказала ему Ангеллик. Но то было раньше; теперь она звалась как-то по-другому. Он подошел к окну и поднял штору. В помещение хлынул желтый свет фонаря. На другой стороне улицы великан тянулся к луне и плакал оттого, что не мог ее достать.
Его звали Крошкой. Тахион полагал, что это было проявление человеческого остроумия. В Крошке было бы четырнадцать футов роста, если бы он только мог встать. Его безмятежное простодушное лицо увенчивала спутанная копна мягких темных волос. Ноги у него были стройные и абсолютно пропорциональные. В этом-то и заключалась ирония: стройные, абсолютно пропорциональные ноги не могли выдержать тяжести четырнадцатифутового человека. Крошка сидел в деревянном инвалидном кресле, здоровой механизированной махине на четырех лысых колесах, снятых с разбитого полуприцепа. Увидев в окне Тахиона, он завопил что-то бессвязное, как будто узнал его. Такисианин отошел от окна. В Джокертауне снова наступила ночь. А ему... ему совершенно необходимо было выпить.
Здесь все пропахло плесенью и блевотиной, а какой невыносимый холод! «Комнаты» отапливались далеко не так хорошо, как те отели, в которых он часто останавливался в прошлом. На него нахлынули непрошеные воспоминания о «Мэйфлауэре» в Вашингтоне, где они с Блайз... Нет, об этом лучше не думать. Ладно, сколько времени? Довольно поздно. Солнце уже зашло, а по ночам в Джокертауне жизнь била ключом.
Он подобрал с пола пальто и накинул его на плечи. Даже донельзя перепачканное, оно было великолепно – восхитительного ярко-розового цвета, с золотыми бахромчатыми эполетами на плечах и петлями из золотого галуна, которыми застегивался длинный ряд пуговиц. Тот мужчина из Гудвилла сказал, что раньше оно принадлежало музыканту. Тахион уселся на край продавленного матраса и стал натягивать сапоги.
Уборная находилась в конце коридора. От его мочи, забрызгавшей бортик унитаза, шел пар; руки так тряслись, что он не мог даже толком прицелиться. Тахион поплескал в лицо холодной, отдающей ржавчиной водой и вытер руки несвежим полотенцем.
На улице он немного постоял под скрипучей вывеской, глядя на Крошку. Его терзали горечь и стыд, к тому же Tax чувствовал себя слишком трезвым. Крошке он ничем помочь не мог, а вот с трезвостью кое-что сделать было можно. Он отвернулся от рыдающего великана, глубоко засунул руки в карманы пальто и быстро зашагал по Боуэри.
В переулках джокеры и пьяницы передавали друг другу бутылки, обернутые коричневыми бумажными пакетами, и тусклыми глазами провожали прохожих. В барах, конторах ростовщиков и магазинчиках масок шла бойкая торговля. Знаменитый Десятицентовый музей дикой карты на Боуэри (его называют так до сих пор, хотя входную плату давно повысили до четвертака)
уже закрылся. Тахион однажды побывал там, два года назад, в тот день, когда его совсем замучила совесть. Вместе с пятком особенно причудливых джокеров, двумя десятками пробирок с «безобразными младенцами джокеров», плавающими в формалине, и небольшим сенсационным роликом о Дне дикой карты в музее имелась выставка восковых фигур, среди которых были Джетбой, «Четыре туза», джокертаунская оргия и... он сам.
Мимо проехал туристский автобус, из окон которого выглядывали розовые лица. Под неоновой вывеской пиццерии толпились молодчики в черных кожаных куртках и резиновых масках. Они разглядывали Тахиона с открытой враждебностью. Tax проник в сознание самого ближнего к нему. «... Педик поганый... ну и патлы у него, надо же было выкраситься в такой цвет... небось, считает, что в походном оркестре... ух, я бы его отделал... нет, погоди... вот черт... здесь есть и получше... надо будет отыскать какого-нибудь, чтобы расхлюпался, когда мы станем его лупить...»
Тахион с отвращением прервал ментальную связь и поспешил прочь. То было последнее модное увлечение: отправиться на Боуэри, купить маски и сделать отбивную из какого-нибудь джокера. Полиция не вмешивалась.
Перед Хаос-клубом с его знаменитым «Ревю всех джокеров», как обычно, собралась толпа. Когда Тахион приблизился, у тротуара затормозил длинный серый лимузин. Швейцар в черном фраке поверх пышного белоснежного меха открыл дверь хвостом и помог выйти толстяку в смокинге. Его спутницей была пухлая девица не старше девятнадцати, в вечернем платье без бретелек и жемчужном ожерелье, с белокурыми волосами, уложенными в высокую пышную прическу.
В соседнем квартале женщина-змея предлагала себя всем проходящим с близлежащего крыльца. Ее чешуя переливалась всеми цветами радуги.
– Не трусь, рыжий, – сказала она, – внутри у меня все мягко, как положено.
Он покачал головой.
«Дом смеха» располагался в длинном здании с огромными венецианскими окнами, но стекла были заменены односторонними зеркалами. Перед дверью стоял Рэн-делл. Вид у него был совершенно нормальный – если не обращать внимания на то, что он никогда не вынимал правую руку из кармана.
– Эй, Тахи, – позвал он. – Что ты думаешь о Руби?
– Прости, но я ее не знаю, – отозвался Тахион.
Рэнделл насупился.
– Я о парне, который убил Освальда.
– Освальда? – в замешательстве переспросил Tax. – Какого еще Освальда?
– Ли Освальда, того, кто застрелил Кеннеди. Сегодня по телевизору показывали.
– Кеннеди убили? – не поверил своим ушам Тахион. Именно Кеннеди разрешил ему вернуться в Соединенные Штаты, и Тахион восхищался всем кланом Кеннеди: они очень напоминали ему такисианцев. Но убийцы всегда ходили рядом с людьми такого масштаба. – Его братья отомстят за него, – сказал он.
– Руби посадили в тюрьму, – продолжал между тем Рэнделл. – Вот я лично дал бы этому парню орден. – Он помолчал, затем продолжил: – Как-то раз Кеннеди пожал мне руку. Когда он вел кампанию против Никсона, то приезжал сюда и выступал с речью в Хаос-клубе. А потом, когда уходил, пожал всем руки. – Швейцар вытащил правую руку из кармана. Она была жесткая, хитиновая, как у насекомого, а с ладони слепо таращилась гроздь раздутых глаз. – Джон даже не поморщился. Улыбнулся и сказал, что надеется – я не забуду проголосовать.
Тахион был знаком с Рэнделлом целый год, но ни разу еще не видел его руки. Ему очень хотелось сделать то, что сделал Кеннеди, – взять эту искривленную клешню в свою руку, сжать ее и потрясти. Он попытался вытащить руку из кармана пальто, но к горлу подступила желчь, и он смог лишь отвести глаза и сказать:
– Он был хороший мужик.
Рэнделл снова спрятал руку.
– Проходи, Тахи, – сказал он беззлобно. – Ангеллик пришлось уйти к какому-то клиенту, но она велела Десмонду, чтобы оставил тебе столик.
Тахион кивнул и позволил Рэнделлу распахнуть перед ним дверь. Очутившись внутри, он отдал пальто и сапоги гардеробщице – джокеру с маленьким аккуратным тельцем и в покрытой перьями маске совы, прикрывавшей то, что сделала с ее лицом дикая карта. Потом вошел в зал, уверенно скользя ногами в одних носках по зеркальному полу. Когда он опустил взгляд, снизу на него уставился другой Тахион в обрамлении его ног: непомерно толстый, с головой размером с надувной мяч.
- Предыдущая
- 52/114
- Следующая
