Дикие карты - Мартин Джордж Р.Р. - Страница 35

• Предыдущая
• 35/114
• Следующая

– Мне звонил Майер.

– Майер! – Сэндерсон поморщился. – Если бы только те, кто заправляют студиями, встали на защиту «десятки». Если бы тогда они показали зубы, ничего этого просто не произошло бы. – Он взглянул на меня. – Я посоветовал бы тебе нанять другого адвоката. Если только ты не собираешься апеллировать к Пятой. – Он нахмурился. – С Пятой все проходит быстрее. Тебя просто просят назвать твое имя, ты отвечаешь, что не намерен отвечать, – и все.

– Тогда какая мне разница, какой у меня адвокат?

– Это точно. – Он криво ухмыльнулся. – Никакой разницы, верно? Что бы мы ни говорили и ни делали, Комитет в любом случае возьмет свое.

– Вот именно. Все кончено.

Ухмылка Эрла превратилась в мягкую улыбку. На миг я увидел тот свет, который так ценила в нем Лилиан. Сэндерсон находился на грани того, чтобы потерять все, за что сражался, из него собирались сделать орудие борьбы против движения за гражданские права, антифашизма, антиимпериализма, против рабочих и вообще всего, что было для него важно; он знал, что его предадут анафеме, а всех, с кем он когда-либо был связан, вскоре ждет та же участь... Разумеется, все это не могло не причинять огорчения, но в душе Эрл был все так же тверд. Страх не приблизился к нему. Мой приятель не боялся ни комитета, ни бесчестия, ни утраты репутации и положения в обществе. Он не сожалел ни о едином мгновении своей жизни, ни о едином своем убеждении.

– Все кончено? – переспросил он. Глаза у него сверкнули. Усмешка скривила губы. – Черта с два, Джек, ничего еще не кончено! Одно комитетское слушание – еще не война. Мы же тузы. Они не могут лишить нас этого. Верно?

– Ну да. Наверное.

– Пожалуй, я оставлю тебя наедине с твоим похмельем. – Он подошел к окну. – Мне все равно пора совершить утренний моцион.

– Увидимся.

Он перекинул ногу через подоконник и показал мне два больших пальца.

– Держись, деревенский мальчик.

– И ты тоже.

Пришлось выбраться из постели, чтобы закрыть окно: мелкая морось превратилась в проливной дождь. Я выглянул на улицу. Люди разбегались кто куда, спеша укрыться от ливня.

– Эрл действительно был коммунистом, Джек. Он много лет состоял в партии, даже в Москву ездил учиться. Послушай, дорогой, – голос Ким стал умоляющим, – ты не сможешь ему помочь. Его все равно распнут, что бы ты ни делал.

– Я могу показать ему, что на кресте он не один.

– Превосходно! Просто замечательно! Я вышла замуж за мученика. Расскажи мне, каким образом ты поможешь своим друзьям, если станешь защищаться Пятой? Холмс больше не вернется к общественной жизни.

Дэвид докривлялся до тюрьмы. Тахиона выдворили. И Эрл тоже обречен, можешь быть уверен. Ты даже не сможешь нести их крест вместо них. – Она сорвалась на крик. – Да оторвись ты наконец от своей бутылки и послушай меня! Ты можешь помочь своей стране! Это будет правильно!

Я больше не мог это выслушивать, поэтому отправился прогуляться на холодную февральскую улицу. Я ничего не ел целый день, в желудке у меня плескалась бутылка виски, машины с шуршанием проносились мимо, морось оседала на лице, проникала сквозь тонкую, рассчитанную на калифорнийскую погоду куртку, но я ничего этого не замечал. Я думал об этих типах, Вуде, Рэнкине и Фрэнсисе Кейсе – об их лицах, полных ненависти глазах и непрерывном потоке инсинуаций, – и вдруг побежал к Капитолию. Я собирался отыскать членов этого мерзкого Комитета и отдубасить их, долбануть их всех хорошенечко друг о друга гнилыми лбами, заставить их улепетывать прочь, заикаясь от страха. Бог ты мой, я ведь установил демократию в Аргентине, так что мешает мне точно так же установить ее в Вашингтоне?

Окна здания Конгресса были темны. Холодные струи дождя поблескивали на мраморе. Там никого не было. Я прокрался вокруг в поисках открытой двери, потом в конце концов прорвался сквозь боковой вход и направился прямиком в зал заседаний Комитета, пинком распахнул дверь и вошел внутрь.

Зал, разумеется, был пуст, горело лишь несколько прожекторов, и в их неярком свете стеклянная кабинка Дэвида сверкала, как изысканная хрустальная ваза. Камеры и радиооборудование стояли на своих местах. Молоток председателя сиял медью и лаком. Я бестолково топтался на месте в мертвой тишине безлюдного зала. Весь мой гнев куда-то улетучился.

Я уселся в одно из кресел и попытался сообразить, что я здесь делаю. Было совершенно ясно, что «Четыре туза» обречены. Нас связывал закон и правила приличий, а Комитет – ничего. Единственным способом бороться с ними было нарушить закон, плюнуть в их напыщенные самодовольные хари и разнести этот зал в щепки, хохоча при виде того, как конгрессмены будут пытаться спрятаться под своими столами. Но если мы поступим так, то станем тем, с чем боролись: не подчиняющейся никаким правилам силой, сеющей ужас и творящей беззаконие. Мы только подтвердим обвинения Комитета. И тем самым лишь усугубим положение.

Эпоха тузов неумолимо клонилась к закату, и ничто не могло отсрочить гибель.

Спускаясь по ступеням Капитолия, я почувствовал, что совершенно протрезвел. Сколько бы я ни выпил, хмель не мог заставить меня забыть то, что я знал, помешать мне видеть ситуацию во всей ее пугающей, ошеломляющей ясности.

Я знал, я все знал с самого начала – и не мог притворяться, что ничего не знаю.

На следующее утро я вошел в вестибюль в сопровождении Ким с одной стороны и адвоката с другой. Эр л уже был там вместе с Лилиан, которая судорожно стискивала сумочку.

Я не мог на них смотреть. Я прошел мимо них, и пехотинцы в своих противогазах открыли дверь, и я вошел в зал заседаний и заявил о том, что намерен добровольно дать показания.

Впоследствии была даже разработана процедура для добровольных свидетелей. Сначала полагалось провести закрытое заседание – только свидетель и члены Комитета, что-то вроде генеральной репетиции, чтобы все знали, что они будут говорить и какие сведения раскрывать. Когда я давал показания, ничего подобного еще не придумали, поэтому все вышло несколько скомканно.

Я потел под прожекторами, перепуганный до такой степени, что едва мог говорить и не видел ничего, кроме девяти пар злобных глаз, сверлящих меня с другого конца зала, а слышал лишь их голоса, грохочущие из динамиков, как глас Божий.

Первым заговорил Вуд, задавший мне стандартные вопросы: кто я такой, откуда я родом, чем зарабатываю на жизнь. Потом принялся копать мои знакомства, начав с Эрла. Его время закончилось, и он передал меня Кирни.

– Вам известно, что мистер Сэндерсон в прошлом был членом коммунистической партии?

Я даже не услышал вопроса. Кирни пришлось повторить его.

– А? А-а. Да, он говорил мне.

– Вы знаете, является ли он ее членом в настоящее время?

– Насколько мне известно, он вышел из партии после этой советско-фашистской заварушки.

– В тысяча девятьсот тридцать девятом.

– Ну, когда все это произошло. Да, в тридцать девятом. Наверное.

Все мое актерское мастерство, которым я никогда и не обладал, изменило мне. Я теребил галстук, невнятно мямлил что-то в микрофон и беспрерывно потел, пытаясь отвести взгляд от девяти пар глаз.

– Известно ли вам о принадлежности мистера Сэндерсона к каким-либо партиям в период после советско-нацистского пакта?

– Нет.

И тогда они задали мне этот вопрос.

– Не упоминал ли он при вас имен лиц, принадлежащих к коммунистической партии или другим организациям подобного толка?

Я сказал первое, что пришло мне в голову. Совершенно бездумно.

– Он говорил про какую-то девушку. По-моему, это было в Италии. Они были знакомы во время войны. Если не ошибаюсь, ее имя было Лена Гольдони. Сейчас она актриса.

Девять пар глаз даже не моргнули. Но я видел, как уголки девяти губ чуть дрогнули в улыбке. И уголком глаза заметил, как репортеры вдруг принялись что-то строчить в своих блокнотах.

– Не могли бы вы еще раз повторить это имя по буквам?

• Предыдущая
• 35/114
• Следующая