Девять братьев (сборник) - Чуковский Николай Корнеевич - Страница 15
- Предыдущая
- 15/37
- Следующая
Вот и озеро. Как много сегодня на трассе машин. Идут почти вплотную друг за другом: одна цепь – в Ленинград, другая, встречная, – из Ленинграда. Недаром немцы выслали разведчика. Где же он, этот «Юнкерс»? Карякин оглядел весь воздушный простор под облаками. Чепенков идет сзади, повторяя все его повороты. «Юнкерса» нигде не видно.
«Надо посмотреть, что за облаками», – решил Карякин и круто взмыл вверх, врезался в клубящиеся струи облачного тумана. Окутанный туманом со всех сторон, он сразу перестал ощущать направление и только по альтиметру видел, что продолжает подыматься. Но вот туман поредел, и Карякин выскочил из облаков.
Над первым слоем облаков, пробитым Карякиным и Чепенковым, висел второй слой. Они очутились как бы в огромном гроте между двумя клубящимися слоями облаков. Грот был наполнен перламутровым светом. И в этом свете Карякин сразу же увидел «Юнкерс». Он находился от них метрах в четырехстах и двигался прямо навстречу.
«Тебя я увидел, но тайна…»
Карякин нажал гашетку. Короткая очередь Карякина. Короткая очередь Чепенкова. И они, несясь на бешеных скоростях, уже проскочили мимо «Юнкерса».
«Твои покрывала черты…»
Карякин круто повернул и устремился «Юнкерсу» в хвост. Внизу, на клубах пара, он видел три расплывчатые тени: «Юнкерса», своего самолета и самолета Чепенкова. Правый мотор «Юнкерса» был уже разбит, однако он лез вверх: видимо, хотел уйти в верхний слой облаков.
Но Карякин и Чепенков поднялись выше вражеской машины и погнали ее вниз. «Юнкерс» покорно подчинялся этому, стремясь уйти под нижний слой облаков. Тогда Карякин и Чепенков нырнули под него и снова погнали вверх. «Юнкерсу» оставалось лишь покорно идти прямо между слоями облаков. И он летел все вперед и вперед, отстреливаясь, дымя правым мотором.
Карякин наскакивал на него сзади, сверху, снизу и расстреливал в упор. «Средь шумного бала, случайно…» Очередь! «В тревоге мирской суеты…» Очередь! «Тебя я увидел, но тайна…» Очередь! «Твои покрывала черты…» Очередь! Очередь!
Чепенков слегка отстал: в узком пространстве между облаками он опасался попасть под пулеметную струю Карякина. «Юнкерс» перестал отстреливаться, но упорно шел вперед на одном моторе. Хвост черного дыма тянулся за ним. Очередь! Еще очередь! «Юнкерс» был дьявольски живуч – пылал, но двигался вперед.
И вдруг ослепительный солнечный свет хлынул со всех сторон. Все три самолета выскочили из облаков.
Карякин увидел лед, ясное бледное небо и дальний, противоположный берег озера. Нужно кончать. Вот Чепенков тоже подскочил к «Юнкерсу» и бьет в упор. Нет, не так. Убить летчика – вот что теперь необходимо. «Тебя я увидел, но тайна…» Очередь!
«Юнкерc» сорвался и огромным пылающим костром полетел вниз.
Круг над ним, один круг – и домой. «…Твои покрывала черты…» Какое торжество!
18
Люся видела, как взлетели Карякин и Чепенков. Она шла по краю аэродрома к командному пункту, держа письмо в руке. С гулом пронеслись самолеты над ее головой.
Она уже привыкла к жизни на аэродроме. Все ей теперь здесь было знакомо. Вон на том краю старт. Там, на снегу, лежит большое полотнище, похожее на букву «Т». Старт сегодня на том краю, потому что ветер дует оттуда, а садиться нужно против ветра. У старта стоят несколько человек. Воздух прозрачен, хотя небо облачно, и, несмотря на дальность расстояния, Люся без труда узнала Рассохина, Ермакова и Костина.
Она была здесь своим человеком, и это радовало ее. И вовсе не потому, что раньше ей было плохо, а здесь стало хорошо. Ей нравились эти люди в кожаных шлемах, их жизнь, все, что было связано с этой жизнью: простор аэродрома, струя снежной пыли из-под взлетающего самолета, вечерние разговоры в библиотеке о воздушных боях. Эта жизнь была ей родной потому, что тот человек, с которым она вместе уходила от немцев августовской ночью, тоже жил такой же жизнью.
Она встретила его в поле, когда потеряла в темноте девчонок, вместе с которыми рыла траншею. Немецкие мины выли и шлепались в рыхлую землю. Люся стояла одна, не зная, что делать, куда идти. Он случайно натолкнулся на нее, крикнул: «Ложись!» Она не поняла и продолжала стоять. Он повалил ее, положив на затылок большую, тяжелую руку. Потом они шли куда-то вдвоем, и ноги их путались в картофельных стеблях. Каждую минуту кричал он ей: «Ложись!» – но вой и грохот заглушали звук его голоса, и он валил ее, кладя руку ей на затылок. Наконец они упали в большую воронку и просидели там несколько часов. Когда столбы земли обрушивались на них, он загораживал ее своей спиной. Потом он вдруг поцеловал ее и сказал, что глаза ее блестят в темноте. Он сказал, что хотел бы, если они выберутся отсюда, никогда с нею не расставаться. Он спросил, нет ли у нее карточки. У нее в кармане сохранился старый пропуск в столовую с фотографической карточкой; она оторвала ее от пропуска и отдала ему. Потом, когда стало тише, они вылезли из воронки и поползли. Пройдя через лес, они вышли на дорогу и попали в огромную толпу людей, бегущих в Ленинград. Там, в этой толпе, на рассвете она потеряла его. Неужели это он лежит на вершине бугра! Неужели она никогда больше его не увидит!
С письмом в руке Люся подошла к командному пункту.
Если почта приходила утром, она сама разносила некоторые письма. Это письмо она понесла сама, потому что человек, которому оно было адресовано, еще ни разу при ней не получал писем. Краснофлотец, стоявший с автоматом у входа на командный пункт, улыбнулся ей: он ее знал. Она спустилась по наклонной доске с поперечными жердочками, толкнула дверь и вошла.
Летчики – в комбинезонах, шлемах, унтах, с планшетами – стояли, прислонясь к столбам, подпиравшим потолок, отдувались от жары и ждали, когда им прикажут вылететь. Особенно напряженно ждал Рябушкин. Рассохин не разрешал ему летать, но не запрещал приходить каждый день вместе с другими летчиками на командный пункт и ждать. И Рябушкин ждал, переходя от надежды к отчаянию, от отчаяния к надежде. Увидев Люсю, летчики кивнули ей, но не сказали ни слова: на командном пункте они были неразговорчивы. Да и не ради них пришла она сюда. Она свернула направо, в комнатку оперативного дежурного, где звонили телефоны и откуда доносился раскатистый голос:
– Лейтенант Тарараксин слушает…
По стенам висело шесть телефонов. К каждому из них была приклеена бумажка со странной надписью: «Луна», «Ястреб», «Сокол», «Дуэт», «Редиска». В комнате был стол с чернильницей и керосиновой лампой, вертящийся табурет и кожаный диванчик.
Оперативный дежурный эскадрильи лейтенант Леша Тарараксин в огромной флотской шинели сидел на табурете и беспрестанно вертелся, хватал то одну телефонную трубку, то другую. Он был велик ростом, неуклюж, заполнял собой, казалось, всю комнату и своими длинными руками мог дотянуться до любого телефона. Светлые волосы его были встрепаны и торчали в разные стороны, на щеках росли клочки мягкой бородки, большое улыбающееся лицо его сияло добротой и кротостью. Он почти никогда не выходил из землянки командного пункта и спал здесь же, на кожаном диване. Беспрестанные телефонные звонки, смены приказаний и донесений могли бы утомить, раздражить и не слишком нервного человека. Но лейтенант Тарараксин никогда не терял добродушия и спокойствия.
– Он создан для того, чтобы быть оперативным дежурным, как рыба создана для плавания, а птица для полета, – шутя сказал о нем как-то Костин.
Летчики любили Лешу, но говорили о нем посмеиваясь. Рассказывали, что Тарараксин с самого раннего детства мечтал стать летчиком. Он поступил в летную школу, хорошо учился по всем теоретическим предметам. Но летать не мог: в воздухе ему становилось дурно. Как он с этим ни боролся, перебороть себя не мог. Его хотели отчислить от авиации, но он больше всего на свете любил аэродром, самолеты, летчиков и упросил оставить его в авиации на любой должности. И его оставили.
Говорили, будто Тарараксин, встречаясь с людьми посторонними, всегда выдавал себя за летчика. Перед войной он провел месяц в доме отдыха, и все отдыхающие были уверены, что Леша чуть ли не король воздуха.
- Предыдущая
- 15/37
- Следующая
