Французские дети не капризничают. Уникальный опыт парижского воспитания - Кроуфорд Кэтрин - Страница 45

• Предыдущая
• 45/46
• Следующая

Мне пришлось напомнить себе, что французский способ воспитания не идеален. Слава богу, у меня было достаточно воспоминаний, которые это подтверждали. Я часто вспоминала, как Уна в Лос-Анджелесе неожиданно отчитала французского отца.

Пожалуй, самый страшный кошмар для французского родителя – это необходимость отвечать на вопрос о том, как ему удалось воспитать такого идеального ребенка. Особенно если в процессе разговора о хороших манерах ребенок начинает вести себя далеко не идеально. Именно так и произошло, когда я общалась с замечательной парой из Нормандии, Кристианом и Аннетт, и их трехлетней дочерью Селиной.

Мы встретились у нашей общей подруги, у бассейна на крыше. Хотя мы собирались встретиться не поздно, Аннетт задержали на работе, и они приехали только в восемь вечера, когда мои дети уже вовсю плескались в бассейне.

Ни Уна, ни Дафна не поражали воображения достижениями в плавании (честно говоря, Дафна могла лишь прыгать в воду со спасательными манжетами на ручках). Но обе постоянно призывали собравшихся у бассейна взрослых любоваться их невероятными успехами: «Мамочка, посмотри, как я умею!», «Ты видела, как я снова это сделала?», «Мама, посмотри! Я покажу тебе что-то замечательное!», «Сфотографируй, как я это делаю!», «Папа! Дядя Аарон! СМОТРИТЕ!!!»

Какофония громких криков не стихала, а тем временем Селина спокойно разделась и вошла в воду без единого слова – и без спасательных манжет. Она проплыла весь бассейн, а ее родители присоединились к взрослой компании за бутылкой вина. Маленькая пловчиха произвела на меня такое впечатление, что я не смогла сдержаться и похвалила ее таланты. Малышка Селина смущенно посмотрела на меня и застенчиво улыбнулась. Вот что значит быть француженкой с рождения!

Проплавав с моими девочками почти час, Селина утомилась и забралась на колени к отцу. Вскоре ее примеру последовали мои дети. Они тоже присоединились ко взрослым.

Не помню, что произошло потом, потому что я была увлечена беседой с Аннетт. Селина начала подвывать. К моему удивлению, маленькая француженка расплакалась, но никто из взрослых не мог понять почему. Родители безуспешно пытались ее успокоить. Я подумала, что она ушиблась, но отец сказал, что с девочкой все в порядке.

В конце концов Аннетт с Селиной ушли в дом. Когда они ушли, Кристиан посмотрел на Уну и спросил: «Что? Что я ей сделал?» Кристиан догадывался, что Селина расплакалась из-за него. Но почему он обратился с этим вопросом к семилетней девочке, я не пойму, наверное, никогда. Возможно, Уна видела, что произошло.

Моя дочь, ни на минуту не задумавшись, все расставила по местам: «По-моему, Селина расплакалась не просто так. Во-первых, она совсем маленькая, а уже поздно. Она, наверное, устала. Я не уверена, что она хорошо поужинала. Может, она хочет есть? Но мне кажется, что больше всего ее расстроило то, что вы ее смутили. Она очень расстроилась. И я ее понимаю. Мне это тоже не понравилось бы».

Вот бедолага! Но он сам напросился.

Я даже не знала, радоваться или ужасаться словам моего юного психолога. Хотя Уна сделала все максимально мягко, но она публично отчитала взрослого человека, которого почти не знала. Она открыто сказала ему, что он неправильно относится к собственному ребенку. Может быть, это не по-французски, но, в конце-то концов, он сам ее спросил! Я невольно преисполнилась гордости за то, как четко Уна разобралась в ситуации. Ее слова произвели впечатление даже на смутившегося Кристиана.

Работая над этой книгой, я не переставала поражаться странной динамике моих собеседников. Почти все, с кем я говорила, были родителями. Почти у всех были маленькие дети. Я быстро поняла, как тяжело, почти невозможно не смущаться, когда ты знаешь, что посторонний человек изучает твоих детей и то, как ты с ними общаешься. Для французов, таких как Кристиан и Аннетт, давление было слишком сильным. Мои дорогие американские друзья тут же переходили к обороне. Я рада, что в ходе нашего общения ни одна из сторон не пострадала. Думаю, что все участники процесса со мной согласятся.

Конечно, в ходе эксперимента не обошлось без накладок. Как-то раз я сказала Дафне, что если она не уберется в комнате, я поведу себя как французская мать и отменю все игры с ее лучшей подругой на целую неделю. К сожалению, она не вняла моему предупреждению, поэтому я была вынуждена исполнить свою угрозу – отправить электронное письмо матери ее подружки.

Во Франции никто не придал бы этому событию никакого значения, но в Бруклине я получила довольно резкий ответ. Другая мать объясняла мне, что это «несправедливо» по отношению к ее собственной дочери, что ее дочь просто «раздавлена» тем, что не сможет играть с Дафной, что нечестно наказывать ее ребенка за плохое поведение Дафны. Эта женщина спрашивала, не могу ли я «выбрать более адекватное наказание». Мне стало стыдно. Больше я никогда не прибегала к подобным угрозам.

Впрочем, это было давно. В те времена я редко прибегала к серьезным угрозам. Это видно даже из письма Дафны Санта-Клаусу – совершенно понятно, что происходило в ее милой маленькой головке. Она написала:

Да-да, она все еще настоящий американский ребенок. И мне это нравится. Я люблю ее и ее американизм. И Уну я тоже люблю, хотя никак не могу уговорить ее притормозить и чуть-чуть поработать над собой. Но попыток я не прекращаю. Порой бывают моменты, когда я задумываюсь, а нельзя ли применить к Уне те принципы, которые компенсируют утраченное чувство усиленным развитием четырех остальных.

Когда мы отдыхали на Файр-Айленде (об этом благословенном лете я рассказывала вам в шестой главе этой книги), Уна увидела детей, которые возле паромного причала продавали приезжающим собственноручно сделанные браслетики.

Устоять перед коммерческим соблазном – или духом конкуренции – Уна не могла, но плести браслетики она совершенно не умела. Примерно полдня она обдумывала сложившееся положение, а потом вышла на рынок с собственным продуктом: «Поэма в ракушке».

Вторую половину дня она потратила на сбор ракушек на пляже и изготовление своего товара. К тому моменту, когда на следующее утро на остров пришел первый паром, она уже встречала вновь прибывших со своим предложением.

Она очаровывала покупателей милой улыбкой (и еще более милой младшей сестрой), а потом предлагала за 1,75 доллара прямо на месте сочинить короткое стихотворение по заданному слову, чтобы потом ее отец (кстати, Мак тоже пишет как курица лапой) написал это стихотворение на ракушке. Уна прекрасно выбрала цену. Практически все ее клиенты давали ей два доллара и разрешали оставить сдачу себе. Меньше чем за час она собрала восемнадцать долларов.

Все получилось очень хорошо. Может быть, даже лучше, чем просто хорошо.

В Уне гармонично сочетаются национальные инстинкты (1,75 доллара) и результаты франконизации. Мы с Маком подумываем о том, чтобы провести в Париже целый год. Радость жизни, стиль и круассаны! Думаю, я к этому уже готова.

На следующий день, когда мы ужинали (без детей!) в ресторане, мы разговорились с молодой парой, сидевшей за соседним столиком. Естественно, разговор зашел об Уне и Дафне.

Я чуть со стула не свалилась от смеха, когда женщина сказала мне: «Не обижайтесь, но вы совсем не похожи на мать!» Какой же настоящей француженкой я себя почувствовала!

И мне не стало стыдно. И чувства вины я тоже не испытала.

Честно говоря, я обнаружила, что и французские матери тоже терзаются чувством вины. Беседуя с тридцатидвухлетней Камиллой, матерью маленькой Розы, я спросила, не хотелось бы ей стать домохозяйкой. «Иногда я думаю, что это было бы замечательно, – ответила она. – Но я никогда не смогу бросить работу – по крайней мере пока жива моя мать. Я буду чувствовать себя виноватой, потому что ей это точно не понравится. Наши матери столько сил приложили к тому, чтобы их дочери могли работать наравне с мужчинами. Я не могу так с ней поступить».

• Предыдущая
• 45/46
• Следующая