Маска Ктулху - Дерлет Август Уильям - Страница 59

В итоге у меня вырисовывался портрет невежественного человека, стремившегося к самосовершенствованию лишь в тех направлениях, которые представляли для него интерес. Он мог быть и легковерным, и суеверным, а в конце, возможно, и сумасшедшим. Но уж конечно, злодеем он не был.

Примерно тогда же мне стала приходить в голову прелюбопытнейшая фантазия.

Мне начало мерещиться, будто в моем доме посреди долины есть кто-то еще — совершенно посторонний человек, вторгшийся извне. Ему вообще здесь не место. Хотя казалось, что его занятие — писать картины, я был вполне уверен, что он сюда приехал что-то вынюхивать. Я видел его лишь изредка и мимолетно: случайные отражения в зеркале или оконном стекле, когда я сам находился поблизости. Но в северной комнате на первом этаже имелись улики его работы: неоконченный холст на мольберте и еще несколько, уже готовых.

У меня не было времени следить за ним, ибо Он снизу распоряжался мной, и всякую ночь я спускался туда с пищей — не для Него, ибо Он питался тем, что не ведомо ни одному смертному, а для тех, кто сопровождал Его в глубинах, кто выплывал из провала в пещере. Мне они казались карикатурами, рожденными от людей и земноводных: перепончатые руки и ноги, жабры и широкие лягушачьи рты, громадные вытаращенные глаза, способные видеть в самых темных глубинах великих морей — там, где Он спит, ожидая, когда можно восстать снова и выйти на поверхность, чтобы вернуть себе царство, которое было и на Земле, и в пространстве, и во времени, по всей этой планете, где Он некогда правил, вознесенный превыше прочих, до тех пор, покуда Его не свергли.

Возможно, фантазия эта возникла после того, как я случайно наткнулся на старый дневник: он валялся в погребе и весь заплесневел, словно его потеряли давным-давно — и это было хорошо, поскольку в нем содержалось то, чего не следовало видеть никому постороннему. Я начал внимательно читать его — как книгу, которой дорожил с самого детства.

Первые страницы были вырваны и сожжены в припадке страха, прежде чем пришло какое бы то ни было осознание. Но неразборчивый почерк на остальных все же можно было прочесть…

Такой была первая запись, которую я увидел. После нее все записи одинаковы — о путешествиях под землю, к провалу, о встречах с Глубинными и время от времени — с другими подводными обитателями. В сентябре того же года — катастрофа…

Про Сета Бишопа могут болтать все, что вздумается. Нет, он не так прост. Это записи весьма образованного самоучки, и вся его работа в Мискатонике не напрасна. Он один в окрестностях Эйлсбери знал, что скрывалось в глубинах Атлантики; другие этого и не подозревали…

Таковы были мои мысли в то время и таковы были мои дневные занятия в доме Бишопов. Я так думал, я так жил. А по ночам?

Как только на дом опускалась тьма, я острее, чем когда-либо, осознавал: что-то надвигается. Но память моя как-то умолкает, когда дело доходит до того, что должно было происходить. Могло ли быть иначе? Я знал, почему мебель убрали на веранду: Глубинные начали выходить по тоннелю наружу и поднимались в дом. Они были земноводными. Они буквально вытесняли мебель, и Сет не стал заносить ее обратно.

Каждый раз, когда я зачем-либо уходил из дому, расстояние, казалось, позволяло мне видеть все в должной перспективе — что было уже невозможно, пока я находился внутри. Отношение соседей стало еще более угрожающим. Теперь не только Бад Перкинс приходил смотреть на дом, но и кое-кто из Боуденов и Моров, а также какие-то люди из Эйлсбери. Я впускал всех без всяких объяснений — тех, кто не боялся войти, то есть. Бад не входил никогда, Боудены — тоже. Но остальные тщетно искали то, что ожидали найти, — и не находили.

На что они рассчитывали? Конечно, не на то, чтобы отыскать своих коров, цыплят, поросят или овец, которых, как они утверждали, «забрали». Зачем они мне? Я показывал им, насколько скромно живу, они смотрели картины. Но все до единого уходили неубежденными, мрачно покачивая головами.

Мог ли я сделать что-нибудь еще? Я знал, что меня боятся и ненавидят — и стараются держаться подальше от дома.

Но они все равно беспокоили и раздражали меня. Иногда я просыпался к полудню, изможденный, как будто не спал вовсе. Больше всего тревожило, что часто я оказывался одетым, тогда как точно знал, что спать ложился раздевшись, — и обнаруживал, что моя одежда забрызгана кровью и руки мои тоже в крови.

Днем я боялся заходить в подземный проход, но однажды заставил себя это сделать. Я спустился с фонарем и тщательно осмотрел пол тоннеля. Там, где земля была мягкой, я увидел отпечатки множества ног, ведущие и туда, и обратно. Большинство следов было человеческими, но среди них встречались и очень подозрительные следы босых ног с размытыми отпечатками пальцев, как будто между этими пальцами были натянуты перепонки. Признаюсь, я с содроганием отводил от них луч фонаря.

То, что я увидел на краях провала к воде, наполнило меня таким ужасом, что я бросился прочь по тоннелю. Что-то выползало из водных глубин — следы были явны и понятны, и что там происходило, нетрудно было себе вообразить, ибо уликами были разбросанные немые останки, белевшие в луче света.

Я знал, что долго это продолжаться не может и ненависть соседей неизбежно вскипит и прорвется наружу. Ни в этом доме, ни во всей долине невозможно было достичь мира и спокойствия. Оставалась старая злоба, старая вражда — они здесь процветали. Вскоре я потерял всякое представление о ходе времени; я в буквальном смысле существовал в ином мире, ибо дом в долине и был точкой вхождения в иное царство бытия.

Не знаю, сколь долго я прожил в доме — возможно, недель шесть, возможно, два месяца, — когда однажды ко мне явился окружной шериф с двумя помощниками. У них был ордер на мой арест. Шериф объяснил, что не хотел бы его использовать, но ему нужно меня допросить, и если я не пойду с ним и его людьми добровольно, у него не останется иного выхода — только арестовать меня. Он признался, что обвинения достаточно серьезны, хоть и кажутся ему сильно преувеличенными и ничем не мотивированными.