Маска Ктулху - Дерлет Август Уильям - Страница 43

— И вы сейчас высказываете мнение всех прочих?

— Я знаю больше всех, — ответил он с затаенной гордостью, промелькнувшей за его смесью страха и вызова. — У моего деда были книжки, и он мне много чего рассказал, и брат Уилбер много чего знал, и я знаю много, чего остальные не знают, — что происходит там… — Он взмахнул рукой, показывая на небо. — Или там… — Он ткнул себе под ноги. — И много чего им знать вообще не надо, чтоб сильно не пугаться. А знать наполовину — это вообще ничего не значит. Надо было сжечь книжки, мистер Хэрроп, — я ж вам говорил. Теперь уж поздно.

Я тщетно вглядывался в его лицо — хоть как-нибудь он должен был выдать, что говорит это не всерьез. Но Амос был совершенно искренен и даже вроде бы сожалел, предвидя некую мрачную судьбу, мне уготованную. На миг я усомнился, что мне с ним делать дальше. Нельзя же просто так пренебречь попыткой спалить ваш дом — с вами в придачу.

— Ладно, Амос. Что вы там знаете — ваше дело. А я вот знаю одно — вы подожгли мой дом, и я не могу закрыть на это глаза. Я рассчитываю, что вы все исправите. Когда будет время, можете прийти и починить угол. Если вы это сделаете, я не стану ничего сообщать шерифу.

— И ничего другого?

— А что там еще?

— Ну, коли не знаете… — Он пожал плечами. — Приду, как получится.

Каким бы смехотворным ни был весь его вздор, рассказанное им привело меня в замешательство — в основном потому, что во всем этом была какая-то дикая логика. Но опять-таки, размышлял я, направляясь через лес к домику брата, некая извращенная логика присутствует в любом суеверии, и это объясняет цепкость суеверий, передаваемых от одного поколения к другому. И все же в Амосе Уэйтли безошибочно чувствовался страх — страх, не объяснимый ничем, кроме суеверия, поскольку Уэйтли был мощно сложен и ему, по всей вероятности, не составило бы никакого труда одной рукой перекинуть меня через каменную стенку, разделявшую нас. И в его поведении, бесспорно, лежал зародыш чего-то глубоко тревожного — если бы я только смог подобрать к нему ключ.

И вот я подхожу к той части моего рассказа, которая, к несчастью, останется туманной, ибо я не всегда могу быть уверен в точном порядке или значении событий, в которых принимал участие. Встревоженный суеверным страхом Уэйтли, я отправился прямиком к дому брата и начал просматривать те странные древние книги, что составляли его библиотеку. Я искал еще какие-то ключи к курьезным верованиям Уэйтли, но едва я взял в руки один том, как меня вновь наполнила несокрушимая уверенность, что эти поиски тщетны, ибо что может дать человеку чтение того, что он и так уже знает? И как рассуждают те, кто не знает об этом ничего, — разве это имеет значение? Ибо мне чудилось, будто я вновь вижу странный пейзаж с его титаническими аморфными существами, вновь слышу, как хор поет чужие имена, намекая на чудовищную власть, и пение это сопровождается пронзительной музыкой и завываниями, извергающимися из глоток, вовсе не похожих на человеческие.

Иллюзия эта длилась лишь краткое мгновенье — ровно столько, чтобы отвлечь меня от поисков. Я бросил дальнейшие исследования братниной книги и после легкого обеда вновь попытался продолжить расспросы, но так неудачно, что в середине дня все бросил и вернулся домой в нерешительности; теперь я уже не был уверен, что люди шерифа действительно не сделали для розысков Абеля всего, что было в их силах. Хотя решимость моя довести дело до конца не убавилась, я впервые серьезно усомнился, удастся ли мне выполнить задуманное.

Той ночью я вновь слышал странные голоса.

Возможно, мне уже не следует называть их «странными», поскольку я слышал их и прежде; они были неузнаваемы и чужды, а источник их все так же оставался для меня загадкой. Но той ночью козодои кричали гораздо громче прежнего. Их крики пронзительно звенели в доме и по всему распадку. Голоса объявились где-то около девяти. Вечер был пасмурный, огромные серые тучи давили на холмы и нависали над долиной, воздух пропитался влагой. При этом сама влажность его увеличивала громкость птичьих криков и усиливала странные голоса, как и прежде, вскипевшие внезапно — оглушительные, неразборчивые, жуткие; больше того, их невозможно было описать вообще. И снова это походило на литанию: хор козодоев набухал как бы в ответ каждой певшейся фразе — невыносимая какофония, взмывавшая до ужасных катаклизмов звука.

Некоторое время я пытался разобрать хоть что-то в тех чуждых моему естеству голосах, которыми пульсировала вся комната, но они звучали совершеннейшей белибердой, несмотря на мое внутреннее убеждение, что произносили они вовсе не белиберду, а нечто очень важное, далеко превосходящее мое понимание. Мне уже было все равно, откуда они исходят: я знал, что возникают они где-то в доме, а посредством какого-либо естественного явления или как-то иначе — этого определить я не мог. Голоса были порождением тьмы или — такую возможность тоже нельзя было исключать — возникали в сознании, глубоко растревоженном демоническим криком козодоев, со всех сторон создававших ужасный бедлам, заполнявших долину, дом и сам разум мой этим громом, этим резким, пронзительным и несмолкающим: «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!»

Я лежал в состоянии, похожем на каталепсию, и слушал:

— Ллллллллл-нглуи, ннннннн-лагл, фхтагн-наг, айи Йог-Сотот!

Козодои отвечали раскатистым крещендо звука — он заливал дом, бился о стены, вторгался внутрь. Голоса отступали, а с холмов возвращалось эхо и разбивалось о мое сознание лишь с немного меньшей силой:

— Йгнайии! Й’бтнк. ИИИ-йя-йя-йя-йаххааахаахаахаа!..

И вновь взрыв звука, нескончаемое «Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!» билось в ночь, в облачную мглу грохотом тысяч и тысяч неистовых барабанов!

К счастью, я потерял сознание.

Человеческие тело и разум могут вынести далеко не все, прежде чем наступит забытье, а с забытьем ко мне в ту ночь пришло видение невыразимой силы и ужаса. Мне грезилось, что я — в какой-то дали, где стоят громадные монолитные здания, населенные не людьми, а существами, которых людям даже с самым необузданным воображением невозможно себе представить; в стране гигантских древовидных папоротников, каламитов и сигиллярий[41], окружающих фантастические постройки; среди ужасающих лесов из деревьев и другой поросли, неведомой на Земле. Тут и там возвышались колоссы из черного камня — они стояли в глубине лесов, где царил непреходящий сумрак, — а кое-где громоздились руины из базальтовых глыб невероятной древности. И в этом царстве ночи сиявшие созвездия не походили ни на одну карту небес, какие мне доводилось видеть, а рельеф не имел никакого сходства ни с чем узнаваемым — если не считать представлений некоторых художников о том, как должна была выглядеть Земля в доисторические времена, задолго до палеозоя.

О существах, населявших мой сон, помню лишь, что у них не имелось никакой отчетливой формы: они были гигантских размеров и обладали отростками, по природе своей напоминавшими щупальца, но существа на них умели перемещаться, а также хватать и удерживать ими что-либо. Отростки могли втягиваться в одном месте и возникать в другом. Существа обитали в монолитных постройках, и многие пребывали там без движения, словно бы во сне, а им прислуживали существа-зародыши — значительно меньших габаритов, но сходной структуры, особенно в том, что касалось изменения формы. Были они кошмарного грибного цвета, не похожего на оттенок плоти вообще, — он напоминал окраску многих построек, — и временами эти твари претерпевали чудовищные телесные превращения, будто бы пародируя криволинейные архитектурные формы, коими изобиловал этот мир сна.

Странное дело, пение и плач козодоев не стихали — они как бы ткали это виденье, но звучали в некой перспективе, подымаясь и опадая фоном, как бы где-то вдалеке. Более того, казалось, что и сам я существую в этом странном мире, но в ином виде — будто сам прислуживаю одному из Великих, что возлежали там, вхожу в страшную тьму чужих лесов, убиваю зверей и вскрываю им вены, чтобы Великие могли кормиться и расти в каких-то других измерениях, отличных от этого жуткого мира.