Мы даже смерти выше... - Логвинова Людмила - Страница 31

идѐт к Майрову, с которым дружил со школьных лет.

Встретились в майоровском доме на 1-ой Авиационной. Далее

слово Владимиру Семѐновичу: «…Похлопали друг друга по

плечу, присели на изрядно побитый диванчик да и проговорили

до полуночи… И о том, страшно ли на войне. И что чувствуешь

за пулемѐтом, ведя прицельный огонь?... И не мѐрзнет ли вода в

кожухе?... И не загремит ли опять?.. И что я теперь намерен

делать, поскольку правая рука едва ли разработается?.. И как

здорово проявился Дудин: и книгу выпустил, и в толстых

журналах публикуется. И что он, Майоров, из семинара

Сельвинского перешѐл по Литинституту к Антокольскому

А из семинара Сельвинского ушѐл после того, когда он записал

на доске два слова для рифмы и время засѐк, чтобы мы сложили

по сонету… Это же тренаж для мальчиков!

А после паузы добавил:

130

– И всѐ-таки, если не обойдѐтся, а загремит – не миновать и

мне пулемѐтной роты…».

То, что судьба младшего товарища взволновала Майорова,

свидетельствует и цитированное выше письмо Николая Ирине

Пташниковой, где воспроизводится эпизод встречи друзей в

городском саду. Жуков характеризуется здесь следующим

образом: «…Хороший приятель, он учился со мной в одной

школе, писал стихи (и сейчас пишет), печатался в местных

изданиях. Он года на 2–1 моложе, пожалуй, меня. Только что

прошедшей осенью был взят в армию. Попал в Финляндию. Там

он пробыл всѐ время, пока длилась война. За несколько дней до

заключения мира он получил две пули, обе в локоть правой

руки. Сейчас, после лечения, прибыл из Крыма в 2-месячный

отпуск. Парень похудел, короткие волосы, глубокие и как-то по-

особенному светлые глаза».

И дальше идѐт рассказ о том, что, собственно и побудило

Майорова к такому обширному повествованию о «хорошем

приятеле»: «…Он грустно смотрел на проходящих по аллее

девушек. Одну из них он окликнул. Это – его первая любовь,

Галя. Она подошла к нам, увидев Володьку, изобразила на лице

удивление. И тут же, словно спохватившись:

– Почему ко мне не заходишь?

– Я только с поезда.

– Да, но ты зайдѐшь! (Это – с повелением.)

– Может быть.

– А я говорю – ты ко мне зайдѐшь, – это она произнесла,

как женщина, привыкшая встречать одобрение своих капризов.

Мне стало страшно жаль Володьку. Парень измучен, только что

зажила рана, он, как выразился, «всю Финляндию на животе

прополз», а тут – повелительные восклицания пустенькой

девушки, умеющей делать только глазки. Да надо бы человеку

на шею броситься, взять его, зацеловать – он так давно всего

этого не видел! А она вместо этого спокойно пошла по аллее,

бросив на ходу:

– Ты зайдѐшь, слышишь!

И меньше всего думая о происшедшей (такой

неожиданной!) встрече, больше любуясь тем, как она сейчас

131

выглядит. Есть же такие сволочи. Володьке сделалось неловко

передо мной. Он долго после этого молчал. Так его встречает

тыл! А ведь хороший и славный парень он! Всѐ это меня очень

тронуло».

В этом майоровском письме замечательно выражено то, что

можно назвать чувством необходимости найти себя в другом,

близком тебе человеке, разделить с ним все радости и горести,

слить разные жизни в одну судьбу. Так ещѐ до Великой

Отечественной закладывалось нравственно-духовное основание

фронтового поколения, то братство, которое станет его

охранной грамотой не только в годы войны, но и после еѐ

окончания. Доказательством тому служит жизнь и творчество

тех, кому посчастливилось уцелеть в военном лихолетье и

рассказать горькую правду о «времени и о себе» не только от

своего имени, но и от имени тех, кто «ушѐл не долюбив, не

докурив последней папиросы». И здесь нельзя не вспомнить о

таких верных хранителях памяти поколения, какими оставались

до конца жизни Михаил Дудин и Владимир Жуков.

Виталий Сердюк

Страницы жизни Николая Майорова (отрывок)

На летние каникулы в Иваново Николай приехал уже

четверокурсником. Можно было вновь спать в саду или на

сеновале в сараюшке слушать, как шуршит на крыше дождь или

плутает меж деревьев ветер, как лают на задворках собаки, а

где-то далеко-далеко, словно в заоблачном мире, играет радио...

Казалось, Николай и Костя дня не могут прожить друг без

друга. И днѐм и ночью – всегда вместе. Иногда Костя, не

оставлявший мысли поступить в театральное училище, просил

друга послушать, как звучит в его исполнении отрывок из

Гоголя или стихотворение Лермонтова. А потом Николай читал

другу свои стихи.

132

Но чем дальше катилось лето, тем все чаще Николай

вспоминал об Ирине. Иной раз, не успев отправить одно письмо,

он уже садился за другое.

Однажды он попросил друга, собравшегося укатить на

велосипеде домой — надо и родителям показаться, — бросить

свое очередное послание Ирине в почтовый ящик. Однако

Костю по пути настиг сильный ливень, и письмо не было

отправлено.

Наутро было солнечно. А под окном у Титовых уже

позванивал велосипедный звонок. Николай имел привычку не

слезать с седла, пока не удостоверится, что друг дома.

Пристроится у липы и позванивает.

Едва Костя вывел из калитки свой велосипед, как Коля

предложил:

— Слушай, Костюха, давай двинем в парк. Там сейчас

тишина, может, и искупаемся... — И друзья покатили на другой

конец города, перекидываясь на ходу шутками. Настроение у

Николая было приподнятое, и Костя, как бы между прочим,

заметил:

— Письмо, что ли, получил?

— Точно. Почему догадался?

— Да у тебя же на лице оно отпечатано... Вчера квелый

был, задумчивый, а нынче, как это вот солнышко сияешь

— Чудесное письмо написала Иринка... Да, а мое-то ты

вчера отправил?

— Побойся бога, дождище же какой был... Так в книге и

лежит.

— Ты изорви его. Я уже другое отослал.

К счастью, Костя просто-напросто забыл о письме. Долгие

годы оно лежало в книжке, ждало своего часа. Вот оно, письмо

из 1940 года.

"Милая Ярынка, здравствуй!

Пишу одно письмо вслед другому. Прости, что я так долго

заставил тебя ждать моих писем, но раз я уже начал - значит,

жди длительной и планомерной бомбардировки вашего

почтового ящика.

133

Ну, живу плохо. Особенного буйства не проявляю. И не

только потому, что абсолютно, отсутствует "целебный" напиток,

а просто, видно, годы отошли. Становлюсь мудрым и

молчаливым, как Будда. Часто бывает страшно ск-у-чно. Но, как

ответил у Пушкина Мефистофель скучающему Фаусту:

Что делать, Фауст?

Таков вам положен предел,

Его ж никто не преступает.

Вся тварь разумная скучает:

Иной от лени, тот от дел;

Кто верит, кто утратил веру;

Тот насладиться не успел,

Тот насладился через меру,

И всяк зевает да живет —

И всех вас гроб, зевая, ждет.

Зевай и ты.

Вот как – видишь! Мефистофель человеческий род на

вечную скуку обрекает. И всех нас он именует вежливо словами

– "разумная тварь".

Очень соскучился по тебе – скоро ли опять увидимся, моя

коханая? Хочется увидеть тебя, обнять и крепко – так, чтобы

губам было больно - поцеловать. Чувствую, что одно спасение –

в работе. Когда занимаешься чем-либо, то меньше думаешь.

Ярынка, ты хоть почаще, милая, пиши: ведь когда прочитаю