Разыскиваются полицией - Уозенкрафт Ким - Страница 5

И те рекомендуют условно-досрочное освобождение.

Иного Гейл не могла представить.

Она заснула, повторяя себе: «Пора, ты готова и заслужила начать новую жизнь». Но не сумела избавиться от слова «может». Гейл сомневалась, что достойна нового шанса, — не слишком ли ужасным было ее преступление? А если бы ее не поймали и взрывчатка с оружием были бы использованы по назначению? Может, ей пришлось бы всю жизнь провести в тюрьме, мучаясь мыслью, что и это недостаточное наказание за глупость, совершенную в двадцать лет. Вот что ее постоянно преследовало: причиной всех этих проведенных за решеткой восемнадцати лет являлась ее глупость. Да, она любила Тома. Надеялась выйти за него замуж и родить от него детей. Или даже не выходить замуж, но все равно родить детей. Так или иначе, они бы образовали семью. Но не от отчаяния ли тешилась тогда Гейл этой надеждой? Может, от страха, что, если не получится с Томом, не получится ни с кем. После фиаско в Оклахоме, когда ее приятель, клявшийся, будто полюбил ее навечно, быстренько сделал ноги, узнав, что она беременна, Гейл не сомневалась, что у нее не будет семьи. Но Том — иное дело; он был близким ей по духу. Понимал, что к чему, видел абсурдность системы, как она калечит людей и обрекает влачить рабскую жизнь. Он отказывался считаться частью культуры дай-дай-дай, которая называется «Америка инкорпорейтед». Ненавидел войну. Хотел изменить жизнь к лучшему. Сделать, как он говорил, мир лучше для их детей. Для всех детей. Это требовало крутых мер, но он не боялся. И нуждался в Гейл. Любимой. Желанной. Его страсть заражала.

Теперь Том на свободе. Уже два года.

Но Гейл о нем ничего не знала.

Уговаривала себя, что у него нет возможности связаться с ней, ведь Тома освободили условно. Он не имел права писать. Отвечать на ее телефонные звонки. Любой контакт с заключенным или имевшим судимость расценили бы как сговор, и у него возникли бы неприятности. Решение об условном освобождении отменили бы, и Том снова попал бы за решетку. Это надо понимать.

Однако Гейл не понимала. Ведь существуют же разные приемы. Есть люди, способные передать весточку. Том мог написать под вымышленным именем. Попросить написать друга. Да все, что угодно. Гейл не ждала, чтобы он клялся в искренней, неумирающей любви. Но хотя бы сообщил, что, выйдя на свободу, помнит о ней, еще сидящей за решеткой. Чтобы она не подумала, что их былые отношения — сплошной обман с его стороны.

Тогда бы Гейл считала, что совершила преступление не потому, что полагала это правильным, а ради любви. Любовь — единственно реальное и стоящее.

Гейл попыталась вообразить его, но не сумела. Лицо, обрамленное черными курчавыми волосами, расплывалось будто в тумане. Том в синих джинсах и джинсовой рабочей рубашке. Но черт она не различала. Не удавалось припомнить его улыбку, глаза. Может, так легче стереть его из памяти? Гейл ничего не понимала. Не могла сказать, верила ли когда-нибудь в то, что они делали. Не представляла, почему оказалась слабее других: потому что всегда ненавидела насилие, какими бы причинами его ни оправдывали, или просто испугалась швырнуть вместе с другими бутылку с «коктейлем Молотова»? Какая теперь разница? Важно одно: чтобы завтра ей удалось убедить комиссию, что она достойна выйти на волю. Она заслужила свободу. Почему ей необходимо себя уговаривать? Неужели за решеткой она потеряла веру в себя? И годы, проведенные среди преступников, превратили ее в человека без закона — без цели и отрешившегося от всего разумного? Если это так, завтра еще один день в раю, а что решат члены комиссии, абсолютно не важно.

Гейл застыла на койке. Стоит ей пошевелиться, и она рассыплется на миллионы пылинок. А душа превратится из понятия морального в материальное и тоже канет в вечность.

Гейл беседовала о вине и неотвратимости наказания с раввином, который раз в две недели приходил в тюрьму и вел службы. Он советовал ей не относиться к себе чрезмерно строго. Капеллан Фуэнтес, с которым она много раз общалась за прошедшие годы, говорил то же самое:

— Прости себя. Я тебя знаю, ты не преступница, не испорченный человек.

Гейл старалась поверить, и временами ей это удавалось. А потом вспоминала оружие, холодные, безжалостные винтовки и жуткие ящики с предостерегающими ярлыками, которые, словно упаковки с домашним соусом, стояли в подвале на металлических стеллажах и ждали, чтобы за ними пришла полиция, и тогда ее охватывал леденящий страх. Гейл понимала, капеллан прав: она неплохой человек. Но в таком случае, как она могла так поступить? Мысли расходились в голове неторопливыми кругами — все медленнее и медленнее, пока глаза не закрылись и сознание не воспарило сквозь решетки в мир сновидений и свободы.

Дайана взяла микрофон и назвала дежурной позывные: «десять-четыре». Слишком жарко, вечер начала весны, и люди в Болтоне срывают раздражение друг на друге. Это ее шестой вызов за дежурство и далеко не последний. Но ее по крайней мере отстранили от ночных смен. Она заступила в три, в самый разгар послеполуденного пекла, и успела сообщить о лающей собаке, украденном велосипеде, магазинном воришке, юношеском вандализме — несколько подростков обмотали туалетной бумагой двухэтажный дом — и о чем-то еще, о чем, уже успела забыть, но аккуратно заносила в лежащий на заднем сиденье журнал. А теперь вот домашние разборки.

Дайана подъехала к тротуару и остановилась в нескольких домах от указанного адреса. Быстрым шагом направилась к стоящему в середине квартала одноэтажному зданию. Такие же дома выстроились слева и справа по улице. Осторожно приблизилась, стараясь подметить любой непорядок. Все спокойно. Тогда она нажала кнопку звонка, ей открыла женщина в джинсовых шортах и майке с надписью «Рикки Мартин» и провела через гостиную в кухню, откуда слышались вопли. Дайана завернула за угол в тот момент, когда два сорванцы с криками «Противный обед! Противная еда! Хотим в „Макдоналдс“!» схватили по котлете и запустили в стену. Увидев Дайану, они немедленно прикусили языки, и у них отвалились челюсти, словно они впервые увидели женщину в полицейской форме.

Отец сидел, смотрел на них и улыбался.

— Это он первый начал, — сообщила жена. — Шарахнул на новые обои кастрюлю картофельного пюре и соус. А я их сама клеила, потратила все выходные, чуть не подохла.

— Лучше бы подохла, — провозгласил глава семейства.

Дайана обожгла его взглядом и посмотрела на стену. Обои с рисунком из винограда и вишен, сочетание лилового и красного, нечто подобное можно было купить в магазине «Бережливость Спасителя» в Овертоне, штат Техас, где она выросла. Вот из-за таких вызовов она ненавидела свою работу.

— Ужасные вещи вы говорите. — Она повернулась к мужчине.

Он сидел и по-прежнему улыбался. Дайана не знала отца, но если он хоть сколько-нибудь напоминал этого человека, слава Богу, что ей не довелось его видеть. Она смотрела на стену: ошметки пюре пристали к обоям, на полу подтеки соуса. Идиотизм! Зачем понадобилась полиция? Им требуется воспитатель из детского сада. Все было настолько глупо, что Дайана едва не расхохоталась. Глупые люди в глупом доме проживают свои глупые жизни. Дайана покосилась на валяющиеся на полу свиные отбивные, подумав, что, когда росла она, мать никогда не жарила свиных отбивных, пару раз делала цыплят с шейк-н-бейк,[5] да и они вечно подгорали. Вспомнила, как сама готовила в кухне. В шесть лет Дайна уже могла сделать себе омлет. Ее старший брат Кевин приносил ворованные в магазине продукты и оставлял в холодильнике или в шкафу, а если мать настолько напивалась, что ему было противно ее видеть, — прямо на столе и уходил, качая головой и тихо ругаясь. Дайана все убирала и возвращалась на улицу, на удушающую жару пропитанного запахом хвои техасского лета и искала тень.

Салат был все еще на столе. Никто к нему не прикоснулся. Латук и помидоры, которые, судя по виду, сорвали каменно-зелеными и завернули в целлофан, где они наполовину созрели, наполовину сгнили. Дайана проследила за стекающим по стене соусом. Внизу ползал малыш и подъедал с пола картошку. Она посмотрела на женщину, в ее зареванное лицо, на завитки волос. Затем на мужа в грязной майке; тот выпятил подбородок, давая понять, что не потерпит никакого проявления власти со стороны женщины. Дети не сводили глаз с ее значка и пистолета и таращились с таким удивлением, точно не замечали под формой и ремнями живого человека.