Пять плюс три - Котовщикова Аделаида Александровна - Страница 18

• Предыдущая
• 18/24
• Следующая

Лицо у Матвея вытянулось, он обеспокоенно заморгал. Вместе с другими ребятами он не раз смеялся в классе над Окуньками, когда они без конца получали замечания, а главное, затыкали уши. И ни разу не подумал об Окуньках, как они вообще-то живут. А им вон как плохо приходится!

Матвей и представить себе не мог, чтобы кто-то из взрослых его побил. Папа или бабушка — нелепо, дико! Учительница или Любовь Андреевна — смешно, такого не бывает. Мама, милая мама… на секунду он как бы почувствовал на своей голове и плечах нежные тёплые руки матери — у него защипало глаза.

Бабушка будто подслушала мысли внука.

— Эх, Матюша! — сказала она негромко. — Тебя-то никто ведь и пальцем никогда не трогал. Не знаешь ты, как подчас живут другие ребята…

— А ты хитрая, бабушка, — подумав, сказал Матвей. — Приезжаешь в субботу пораньше, сидишь там в саду на скамеечке, ждёшь меня и со всеми разговариваешь, всё-всё узнаешь…

— Невелика хитрость с людьми потолковать, — ответила бабушка.

Над каждым письмом Матвея к отцу она вела какие-нибудь разговоры.

— Значит, всё-таки били тебя какие-то мальчишки? — перепугалась бабушка, прочитав одно из писем. — Да ещё большие!

— Ну и что? — пожал плечами Матвей. — И очень хорошо, что били.

— Уж чего лучше! А за что тебя били?

— За что, я не знаю. А Костя же дал им, как полагается. Вот это хорошо!

— Ошибки бы исправить в твоих письмишках, — вздыхала бабушка, — да ладно уж, всё равно уж… Скорей бы Степан Матвеевич вернулся!

Среди ночи Матвей проснулся. Он лежал с открытыми глазами, и сердце у него тоскливо сжималось. Только что ему приснилась мама. Она улыбалась Матвею, гладила его по голове. И вот опять её нет…

В спальне было тихо и темно. Посапывали во сне мальчики. Полежав немного, Матвей вылез из постели, прошлёпал босиком к окну и высунулся.

Сразу запахло розами. Поздние декабрьские розы цвели под самым окном. Сад дышал теплом. Декабрь был на редкость сухой и не только тёплый, а даже жаркий. За день земля набралась горячего солнца и ночью отдавала это тепло воздуху.

Кипарис под окном стоял важный и таинственный. Казалось, он знает что-то особенное, чего никто другой не знает. Чёрная густая хвоя его была совсем мохнатая и как будто чуть-чуть шевелилась. Не превращался ли по ночам кипарис в небывалой высоты зверя, покрытого чёрной шерстью, вроде доисторического жирафа? Может быть, когда все спят и никто на него не смотрит, он спускается к морю, прыгая на одной толстенной ноге, и купается там при лунном свете? Сейчас луны не было. Но меж ветвями кипариса сияли звёзды.

Подумав, Матвей оделся, всунул босые ноги в сандалии и взобрался на подоконник. Повернулся спиной к саду, спустил ноги, мягко спрыгнул на взрыхлённую землю. Невысокий здесь первый этаж. Днём, когда не видят воспитательницы, мальчики частенько лазают в спальни через окно.

Матвей обогнул кипарис, косясь на него с некоторой опаской, по дорожке вышел на открытую площадку перед интернатом.

Всё кругом было другое, чем днём. Неужели здесь носятся ребята и вон на тот грецкий орех влезает Лихов, пугая Любовь Андреевну? Задрав голову, Матвей посмотрел на верхушку ореха и тут же забыл обо всём.

Над ним сияющими гроздьями висели звёзды. Крупные, яркие, они сверкали, мерцали, как-то переливались. Сколько их? Миллионы? Вот бы сосчитать! Получится, наверно, такое громаднейшее число, что… может, такого числа ещё и не выдумали люди. Все звёзды не сосчитать. Разве только какая-нибудь особенная электронная машина из тех, о которых ему рассказывал папа, их сосчитает.

Матвей не электронная машина, и все звёзды ему никак не сосчитать. Но почему бы не попробовать сосчитать хотя бы частичку?

Матвейка принялся считать звёзды, но сбился на первом же десятке. Они так сверкают, затмевая друг друга, что сразу перестаёшь понимать, какие уже считал, а какие — нет. Так ничего не получится. Надо выбрать какой-нибудь кусочек неба, отгородить его от остального сверканья и только на этом кусочке считать.

Неплотно сжатые кулаки Матвей приставил один над другим, к левому глазу, а правый глаз зажмурил. Получилось вроде подзорной трубы. Теперь он видел небо только в небольшом кружке. В этом кружке звёзды стали ещё крупнее и ярче — настоящие фонари.

Маленькими шажками Матвей двинулся вперёд, разыскивая, какой бы кусочек выбрать. Везде звёзд было слишком много. Вот, кажется, здесь они понатыканы не так густо.

Матвей уже хотел остановиться, чтобы приступить к счёту. Сделал ещё шаг, пошире, чтобы встать поудобнее, и… земля ушла у него из-под ног. Куда-то он кубарем катился, рубашка на нём загнулась, он изрядно ободрал спину и икры ног.

Когда испуг прошёл, оказалось, что сидит Матвей под обрывом, на дне небольшой ямы. Ну да, он же не смотрел под ноги, вот и скатился. И пошёл он не в сторону аллей, а совсем в другую.

А звёзды-то из ямы видны ещё лучше. Матвей загляделся на дивную красоту над его головой. Папа говорил, что на звёздах, наверно, тоже кто-нибудь живёт, не может быть, чтобы только на одной Земле жили. Может, такие же люди, а может, и совсем другие…

Что там за этим сверканьем? Неведомые существа смотрят сейчас на Землю со звёзд, как он смотрит на звёзды. А что они видят? Тоже сверкающую звезду? Голубоватую… Об этом говорили космонавты, вернувшись на Землю. Значит, он сидит в яме на голубоватом шаре. Вот странность!

«А на какую же звезду дорогу буду вычислять я? — думал Матвей. — Когда мне будет, ну, двадцать лет… Ой, как много! За 12 лет на Луне успеют побывать много раз. И на Венере тоже… Куда через 12 лет полетят космонавты?»

Невидимое море вздыхало где-то внизу. В посёлке приглушённо лаяли собаки. Матвей скорчился на сухих листьях и немного прилёг. Теперь ему не надо было и голову задирать. Звёзды то вспыхивали необыкновенно ярко, то тускнели — и опять вспыхивали. Чаще, чем прежде, они стали подмигивать Матвею. Потом папа взял Матвея под мышки и забросил его на звёзду. Под локтём у Матвея примостился Минус единица. Матвей держал пёсика крепко-крепко, чтобы не упустить обратно на Землю. Вдруг стало ужасно холодно, на какой-то неизвестной звезде, орбиту которой Матвей уже начал было вычислять, поднялся сильный сквозняк.

— Мальчик! Мальчик! Где ты? — кричал папа.

— Я здесь, здесь! — отвечал Матвей.

Над головой у него шуршало. Должно быть, сыпалась звёздная пыль. В песне ведь поётся:

Папа растолкал Матвея и голосом самой сердитой из интернатских нянек сказал:

— Ошалел ты, что ли? Спать на голой земле! Поди, не июль и не август.

— Каши бы ему берёзовой, да погуще! — ворчал другой голос. — Я спальни обошла, а одна кровать пустая. Вот как выключит тебя директор из интерната за такие проделки!

— Хорошо ба, — лязгая зубами, проговорил Матвей. — Хорошо ба, выключил. Я ббы с ба-бушкой ж-жил ба! — он весь дрожал.

С гор дул ветер, холодный и острый.

Наутро Матвей хотел подняться с кровати, но руки и ноги были у него такие тяжёлые, что поднять их не удалось, и он опять повалился поверх одеяла.

— Я хочу спать! Мне очень жарко!

Пришла медсестра и поставила ему градусник.

— И что тебе взбрело в голову ночью лезть в какие-то ямы? — подавая Матвею попить, спросила сестричка.

— Я считал звёзды, — сонно ответил Матвей. — Но трудно… их так много…

— Бредит, должно быть, — сказала сестричка.

— Да нет, наверно, правда! — возразили мальчишки. — Он ведь такой.

Полдня Матвей пробыл в изоляторе. За дверью кто-то тоненько распевал:

— Звездочёта-обормота взяли ямы в обороты! Звездочёта-бегемота взяли ямы в обороты!

• Предыдущая
• 18/24
• Следующая