Когда я был вожатым - Богданов Николай Владимирович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/37
• Следующая

«Доктор паровозов» был счастлив, что его Ваня вместе с Костей сумели добыть для лагеря сметаны починкой и пайкой кастрюль, чайников и всякой посуды.

— Тут важно, — говорил он, — что они не для себя, а для всех старались. В этом смысл-то!

Особое восхищение у всех пап и мам вызвала история Мая-приемыша. Всем было приятно, что их дети добрые, отзывчивые. Если в будущем все будут такими, тогда никому никакое горе, никакая беда не страшны.

Адвокат даже статью хотел написать в газету и пообещал нам помочь юридически в оформлении имени и фамилии Мая Пионерского.

Родители всячески старались вселить в меня веру в то, что лагерь наш может существовать вот так, «на подножном корму». Обещались приехать в совхоз на воскресник, чтобы помочь. Договорились в следующий раз все принесенные гостинцы, чтобы поддержать коллективизм, сложить в общий котел. Адвокат потихоньку предложил мне одолжить денег на парное молоко. Он выиграл какой-то процесс, и у него есть «деньги удачи».

Словом, для родителей посещение лагеря обошлось благополучно, они уезжали довольные. Для детей же их пребывание даром не прошло: большинство заболело расстройством желудков. Непомерное потребление домашних сладостей вывело из строя даже стойкого к ним Игорька.

Родители ушли к последним трамваям. А мне так и ке удалось заснуть в эту ночь. И виной тому Катенькины тетки. Они к вечеру пришли в себя после солнечных ожогов и теплового удара, выспались и не захотели уезжать. Они желали пожить с нами нашей жизнью, испытать наши радости. У них не было детства, и они так завидовали Кате-беленькой, что я готов был принять их в пионерский отряд.

Худосочные, небольшие ростом, эти фабричные девчонки походили на подростков и вызывали во мне жалость.

На рассвете мне пришлось их провожать к первому трамваю.

Вернувшись, я как залег спать, так и проспал до полдня, не услышав ни утренней побудки, ни шума и гама оставшихся без вожатого ребят.

Все понемногу наладилось. Я лежал на прибрежной траве, отдыхая от всех тревог и сует, и, наблюдая, любовался купающейся детворой. Резвились в теплой воде Москвы-реки все вместе<p>— мальчишки и девчата. Резвые голыши, одинаковые. Разве мальчишки немного покоренастей, пошире в плечах. Девочки были в том возрасте, когда они еще плоски, худы и тонки, как плотвички. В воде они всегда напоминали мне этих резвых, костлявых рыбешек, и я с удовольствием любовался их быстрыми движениями среди радуг, поднятых брызгами. Не нравилась мне только Рая-толстая. Все девочки были только в трусах, она же<p>— в черного купальном костюме. И когда он блестел, намокнув, казалось, что Рая вся состоит из мячиков разной величины.

Не нравились мне и ее глаза, похожие на две спелые сливы. Глядят без всякого выражения. Никогда не поймешь, о чем она думает, что видит, ничего в них не отражается.

Я досадовал на ее родителей, что ее так раскормили.

Бегать ей трудно, спать жарко, купаться неудобно, играть обременительно, прыгать тяжело. Раечку я не любил за скрытность, но жалел. Она же не виновата, не сама выбирала себе родителей.

Конечно, нужно было взять ее в лагерь не только для коллективного воспитания<p>— пусть хоть немного стрясет лишний жир, это же несчастье.

И я стал думать о том, что вообще все ребята не виноваты в том, у кого какие родители, и что нам надо брать в пионеры не только детей рабочих и служащих, а всех, какие только захотят быть с нами, чтобы перевоспитались, независимо от того, нравятся они нам или не нравятся. Не так, как Вольнова: выбрала лишь тех, кто ей по вкусу, одних детей коммунистов, как изюм из булки… Нет, это неправильный путь.

Отчаянный крик с реки прервал мои рассуждения:

— Тонет! Тонет! Утонула Рая!

Когда я очутился на месте происшествия, все девочки были на берегу и, плача и причитая, показывали пальцами на какое-то место в реке.

Вода была спокойна, и никого не было видно.

Я хотел нырнуть прямо с берега вниз головой, и хорошо, что вовремя удержался. Глубина была не больше метра, внизу под зеленоватыми струями просвечивал плотный песок. Сломал бы я себе шею. Приглядевшись, я увидел, словно в сказке о мертвой царевне, лежащей в хрустальном гробу, утонувшую Раю. Она лежала на песчаном дне, закрыв глаза и раскинув руки, и над ней бежала прозрачная, зеленоватая вода. Это было страшно.

Не понимая, как можно утонуть на мелком месте, я какую-то секунду постоял в нерешительности, но, сообразив, что с глупыми городскими детьми всякое может случиться, скатился с обрыва и в один миг поднял утопленницу со дна.

Бросившиеся за мной ребята помогли втащить ее тяжелое тело на берег. Здесь я вспомнил, как на курсах вожатых нас учили делать искусственное дыхание, и принялся за первую практику.

Закидывал ее круглые руки за голову, сгибал в локтях, надавливал на живот, вызывая подъем и опускание грудной клетки. Была надежда, что не все потеряно.

Действительно, она вдруг открыла глаза, как пробужденная мертвая царевна, и ее оживление приветствовал радостный крик всех пионеров.

Девчата бросились ее обнимать, целовать, смеясь и плача.

Все обошлось благополучно, но у меня весь день болела голова, и я плохо спал эту ночь.

И этим дело не кончилось. Чтобы Рая не утонула, я решил научить ее плавать. Толстуха оказалась на редкость не способна. Сколько я с ней помучился! Она болтала руками и ногами как-то без толку, на одном месте, а при попытке поплыть тут же тонула.

Когда я ее чуть-чуть поддерживал<p>— плыла, стоило мне отнять руку<p>— тут же хватала меня за шею и топила своей тяжестью, так что я наглотался невкусной речной воды.

— Ты же легче воды, твой жир<p>— природный спасательный пояс, ты не можешь тонуть, это ты нарочно! — злился я.

Она молча смотрела на меня своими бессмысленно красивыми, телячьими глазами, отталкивалась и, попав на глубокое место, опять начинала тонуть.

И я снова подтягивал ее на мелкое место, ухватив за ногу или за руку, и упорно обучал плаванию. Ничего не поделаешь<p>— сам бросил лозунг: пионер должен плавать, как рыба, бегать, как волк, лазить, как кошка.

Как-то наши девочки стали замечать, что у сына отряда Мая Пионерского появились злые наклонности. Он не может пройти мимо лягушки, червяка, жука, чтобы не похвалиться своей силой.

Схватит лягушонка, смотрит в его выпученные глаза и бормочет:

— Вот как давну!

Поймает жука и все ноги оборвет. Увидит червяка на тропинке и сейчас к нему:

— Вот как топну, ты и готов! Что, боишься?

И страх маленького перед большим вызывает у него злорадный смех. Такие поступки ужасно огорчали девочек.

Сколько они ему ни говорили<p>— это нехорошо, это зло, жестоко, — ничего не помогало.

— Всыпать ему разок за такие проделки<p>— вот и поможет! — говорили мальчишки.

Но девочки возмущались:

— Бить детей<p>— да разве это по-пионерски? Наше воспитание должно быть совсем другое.

А какое? Уговоры не помогают, рассуждения тоже.

Май Пионерский все слушает, не возражает, а делает опять по-своему, но тайком.

— Ты понимаешь, это нехорошо, — как-то убеждала его Катя-беленькая, стыдя Мая над растоптанным его ступней червяком.

— Ему нехорошо?

— Ну да, ему же больно.

— А мне хорошо, — хитро усмехнулся Май.

— Но это не по-пионерски обижать маленьких, по-пионерски надо за них заступаться.

— А если нет?

— Тогда тебя самого кто-нибудь обидит, а большие не заступятся.

Но лукавый взгляд Мая говорил, что он в такую возможность не верит.

Однажды Май, ухватившись за руку Кати, мчался к речке купаться босиком по цветущему лугу. И вдруг, остановившись, заметил на цветке белого клевера пчелу.

Не успела Катя оглянуться, как расшалившийся Май ей назло поднял ногу и с веселым криком опустил на маленькое существо.

• Предыдущая
• 22/37
• Следующая