Угроза вторжения - Маркеев Олег Георгиевич - Страница 24

• Предыдущая
• 24/153
• Следующая

— А стадо жвачных — быть управляемым, да?

— В принципе, правильно, — кивнул Виктор.

— Ой, а кто это? — Настя подтянулась, оторвав ноги от пола.

— Где? — Виктор закрыл глаза, чтобы не видеть ее тонкие щиколотки, выглянувшие из-под задравшихся штанин.

— К реке пошел. Невысокий такой. На Аль Пачино похож, только седой.

— А! Это любимец Мещерякова. Некто Кротов.

— Кролик подопытный?

— Нет, что ты! Мещеряков привез, его с собой. Здоров, насколько можно быть здоровым.

— А что он тогда здесь делает?

— Живет, — пожал плечами Виктор. — Мещеряков просил не заниматься им, вот я и не лезу.

— Слушай, Вить! Его не КГБ в психушку упек, а?

— Нет, насколько я знаю.

— Жаль.

— В каком смысле?

— Тему ищу. Я недавно у одного бывшего кагэбэшника интервью брала. Не тема — песня! «Полковник Журавлев — герой невидимого фронта, жертва перестройки». Хотела материал испанцам продать. Так зарубили, сволочи! Ни денежек, ни славы. Отдай Кротова, а?

Он тихо подошел сзади, провел пальцами по полосе кожи между майкой и ремнем джинсов, Настя вздрогнула и прошептала:

— Наконец-то сообразил. Я уж думала, шмякнусь отсюда и сверну шею.

Он помог ей спуститься на пол, прижал к себе.

— Настюха…

— Все вы такие, чокнутые. — Она мягко улыбнулась и погладила его по щеке. — У мамаши все мужики были талантливые и чокнутые. Говорила, любить надо того, кто страстно работает и страстно живет. Тогда и тебе перепадет.

— И разводилась почти каждый год.

— Не, с официальными раз в три года. Она меня учила, таких надо любить самой, но не позволять любить себя. Спалят и не заметят.

— А меня еще любишь?

Она чуть отстранилась, посмотрела ему в глаза:

— Тебе медсестры часто говорят, что ты сногсшибательный мужчина?

— Они молчат.

— Дуры! — Она потерлась носом о его подбородок. — Хорошо. Всюду карболкой пахнет, а от тебя… «Фаренгейт», да?

— Угу.

— Парфюм политиков и авантюристов. Что-то не вяжется с земским врачом, не находишь?

— Угу.

— Угу-угу! Заворковал, голубь. Эй, богочеловек! Как у вас, у небожителей, полагается — брать смертную женщину на подоконнике или все же перевести в горизонтальное положение?

Кротов отвернулся и поднял воротник ватника. С реки потянуло вечерней свежестью. У пролома в стене началось оживление, донеслись женские визгливые голоса — в стайку цветных халатиков вклинились темные пятна мужских ватников.

— Расставим все по свои местам, Журавлев. — Голос Кротова стал резким. — Кто вы и кто я? Вы — опер-неудачник, выброшенный на обочину жизни и так и не нашедший себя. Иначе бы вы не взялись за ремесло, от которого однажды нашли мужество отказаться. Я — человек, сумевший вылезти из могилы и вновь научившийся жить. Меня можно убить, но переделать уже нельзя. Раз за разом я буду вставать на ноги и жить дальше. Здесь или где угодно я останусь самим собой. С этим придется считаться.

Далее, я ни на йоту не отступил от заключенного со мной договора. Надеюсь, вы понимаете, что перенестись из лефортовской камеры в этот богом забытый уголок бесплатно нельзя. Я сделал свое дело и получил за это жизнь. Жизнь маленького человека на маленьком островке среди психов и блудливых медсестер. И на том спасибо. Ваше появление означает, что кому-то я опять стал нужен. Этот кто-то достаточно могуществен, чтобы иметь доступ к вашим прошлым делам, иначе бы он вас не нанял. И сидит достаточно высоко, чтобы быть осведомленным о сути заключенного со мной договора. Иначе он не смог бы добыть мой адрес. Отвечать за нарушение договора будет он. С меня взятки гладки, я человек подневольный. Кстати, кто этот герой нашего времени?

— Ас кем вы заключили договор в Лефортове? — ударил в ответ Журавлев.

— С ума сошли! Естественно, не скажу. — Кротов дернул головой, словно за воротник попала холодная капля.

— Вот и я не скажу, кто меня нанял. Работать будете со мной.

— М-да. Конспираторы… Фактически, он предлагает мне работу, так? — Кротов резко повернулся и посмотрел в лицо Журавлеву.

— Допустим.

— Без «допустим»! Он предлагает мне работу. А Кротов никогда не работает даром и на чужих условиях. Условие первое — семь процентов от дела. Условие второе… Оно не обсуждается. Гогу Осташвили — а именно это имя вы чуть не назвали мне тогда, в Лефортове, — вы оставляете мне. За жену и детей я из него жизнь выдавлю по капле!

— С Гогой понятно, но семь процентов! Это же бешеные деньги!

— Вы не поняли меня, Журавлев, — усмехнулся Кротов. — Я понимаю, для вас все, что больше оклада опера, относится к бешеным деньгам. И обсуждать с вами этот вопрос я не намерен. Просто передайте мои условия тому, кто вас послал. Кротов, как вы знаете, всегда брал десять процентов. Если я правильно понял, некто решил с моей помощью повалить Гогу. Операция принесет бешеные деньги, тут я с вами согласен. Здравый смысл требует увязывать процент с объемом прибыли. Поэтому мое условие — семь процентов. Из них полтора я предлагаю вам. Что скажете?

— Перекупаете? — удивился Журавлев.

— Да бросьте вы, Кирилл Алексеевич. Можно же раз в жизни не быть дураком и не таскать каштаны из огня для дяди за благодарность в приказе, а говоря по-русски — даром. Я беру вас в дело, неужели непонятно? Предлагаю стать партнером и обещаю нормальные деньги. Вы, надеюсь, понимаете, такие предложения Кротов делает далеко не каждому?!

— Что потребуете взамен?

— Ничего особенного. Обычной партнерской лояльности. Вы не опер-вербовщик, а я не припертый к стенке «цеховик». Между нами не должно быть грязи. Только партнерские отношения.

— А если я откажусь?

— Значит, вы дурак, и иметь с вами дело я не намерен. Или ваш новый хозяин посулил вам больше. Но тогда дураком оказываюсь я, Потому что поверить в такое, будучи в здравом уме, невозможно. Естественно, условия нашего соглашения должны остаться между нами. Идет? Думать будете в дороге. Скоро отходит катер. У мужиков проблема с горючкой, в следующий раз могут заявиться через неделю. Передайте все хозяину. Если согласны на мои условия, приезжайте. Нет — бог вам судья. Выходите из дела, пока не поздно, оно не для вас.

— Кротов, вы хоть понимаете, что последует, если я передам весь ваш бред?

— Не давите, Кирилл Алексеевич. Не прошло в Лефортове, не пройдет и здесь. Я проверяю вас и вашего хозяина. Серьезный человек поторгуется и попытается сбить цену. Несерьезный пошлет сюда ребят или даст команду главврачу посадить меня на иглу. Как вы поняли, я ничего не боюсь и ко всему готов. Учтите это на будущее.

У пристани на другой стороне острова протяжно загудел катер, созывая задержавшихся посетителей. Стало совсем темно, и Журавлев, прикурив от дрожащего на ветру огонька зажигалки, не сразу разглядел, что Кротова уже рядом нет.

«Я его сделал, — сказал сам себе Журавлев. — Как ни крути, а в дело Крот пойдет. Это главное. Подседерцеву нужен был результат, он его получит. Остальное — мое дело, — Он достал из кармана диктофон, щелкнул кнопкой. Курил, щурясь на темную воду. Маленькая кассетка перематывала пленку, стирая запись. — В старые дела пускать Подседерцева нельзя. С Кротовым не все так просто, за ним стояли и, возможно, стоят серьезные люди. И он не преминул это обыграть. Подседерцев может ухватиться за эту ниточку и до поры заморозить операцию. А мне нужны деньги, не мне лично, а семье. Крота я расколю сам, время для этого будет. Вот тогда можно выходить на Подседерцева с предложением о перспективной игре. Похоже, на старости лет ты влезаешь в большую политику, да? — Он тихо хмыкнул. — А, к черту, терять уже нечего! Глупо умирать дураком».

В келье стало совсем темно. Только светилась синим вечерним светом острая арка окна.

Она провела жарким языком по его губам. — М-м-м. Витюш, а губы у тебя стали твердыми. Скоро вообще превратишься в аскета. Губы в ниточку, взор орлиный, в сердце — лед.

• Предыдущая
• 24/153
• Следующая