Куролесов и Матрос подключаются - Коваль Юрий Иосифович - Страница 7

• Предыдущая
• 7/14
• Следующая

Она летела и по дороге немножечко умнела. Не всякая же, чёрт возьми, пуля — дура! Я знаю, кстати, немало дур, но не все же они — пули!!!

Надо сказать, что эта пуля была умней других, интеллигентней. Она понимала, что вонзаться в грудь беззащитного Васи нехорошо, подло, безнравственно, в конце концов. Она хотела немного изменить направление, да сделать это было очень трудно.

«Пороховые газы толкают, чтоб им пусто было, — думала пуля, летя. — Вася, Васенька, увильни. Ну хоть на пару сантиметров».

И Вася почувствовал её немой призыв, дёрнулся в сторону и потерял сознание, а пуля пробила его пиджак и вонзилась в груду брюквы. Как потом подсчитали, она пробила одну за одной 49 брюкв и два кило моркови.

Вася дёрнулся и затих.

— Этот готов, — сказал Пахан, схватил совковую лопату и завалил Васю брюквою.

Муть, великая муть навалилась на Васю. Брюква погребла его тело, великая муть окутала душу. И тяжко стало его душе. Она металась, раздваивалась и не знала, как дальше быть. И особенно отчего-то тяжело было этой душе, что перед нею в будущем только два пути: или работать трактористом, или идти в милицию. Где же третий настоящий, истинный путь? Ну, не под этой же тяжёлой и грязной брюквой?!

И тут мы, конечно, должны отметить, что Васина душа была не права. Ну чего такого плохого работать в милиции? Ходи себе да арестовывай, кого надо. Никакого особого напряжения, не дрова колоть. Или трактористом — сидишь да пашешь! Красота! Не права была душа, потрясённая выстрелом, вовсе не права.

Пока душа его металась и размышляла, сам Вася был совершенно без сознания. Он ничего не осознавал, кроме того, что его всё-таки убили.

«Неприятно-то как!» — думал он.

Наверху над ним кто-то топал, бухал, потом всё затихло.

Тьма и тишина погреба убаюкивала Куролесова, он лежал не шевелясь, пока не услышал какой-то шорох. Не мышка ли?

Вася отодвинул бровью брюковку со лба, высунул наружу живой глаз, но мышку не увидел.

Беспробудная тьма окружала Васю, и холод, тусклый холод пронизывал его насквозь, гнилой холод, нехороший. В холоде очень хотелось есть, и Вася стал грызть огурцы и отвратительно-сладкую брюкву.

«Капитан-то, конечно, найдёт меня, — думал он. — Найдёт, если будет от платка танцевать».

Этот возможный танец капитана и старшины слегка успокаивал душу, но холод проникал в грудь, и Вася замерзал, чувствуя, что превращается в брюкву.

«А Матрос? — думал Вася. — Где же Матрос? Он-то мог бы хоть подкоп сделать».

Конечно, Вася не знал, что Матросу надо было делать два подкопа. Сам он по-прежнему сидел в камере предварительного заключения и раздумывал на тему: можно ли собачьим носом прошибить бетонный пол?

«Как жалко, что человеческий глаз не видит ничего в темноте! — печалился Вася. — Сова видит, а я — нет. Надо бы научиться, натренироваться».

От нечего делать он яростно стал напрягать зрение, но не виделось ни зги.

«Начну с малого, — думал Вася. — Попробую увидеть собственную руку».

Он поднёс пальцы к носу, и долго-долго нахмуривал брови, и вдруг разглядел что-то, не поймёшь что.

«Мираж! — подумал Вася. — Какой-то мираж!»

Но нет, это был не мираж, это был ноготь большого Васиного пальца. Тот самый знакомый ноготь, аккуратно постриженный в прошлом году садовыми ножницами, когда все трактористы обрабатывали колхозный сад.

«Боже мой! Неужели это он! — восклицал про себя Вася. — Неужели у меня появляется ночное подвальное зрение?»

Тут Вася покивал себе ногтем и стал напрягаться дальше. Скоро в поле напряжённого зрения появился указательный палец, за ним средний, безымянный. Только мизинец никак не поддавался.

«Тонковат», — думал Вася.

Примерно через час взгляд его добрался до мизинца, и Вася приказал зрению двинуться дальше, напрямик, к бочке с капустой. Зрение двинулось, рассекая темноту.

Бочка долго не объявлялась. Наконец, что-то задрожало, замаячило бочкообразное вдали, но виделось призрачно, зыбко и шатко. То и дело возникали какие-то продолговатые помехи.

«Тут уж не до чёткости изображения», — рассуждал Вася, обретающий ночное полутелевизионное зрение.

Вдруг он услышал какой-то шорох. Кто-то корябался внизу, под брюквой. Неужели Матрос? Неужели подкоп Матроса под погреб?!

Тут брюква зашевелилась, и из неё высунулось — о боже! — неужели такая огромная крыса?! Что это? Какой Матрос? Какой подкоп?

Ночным своим почти уже совсем телевизионным голубым зрением Вася увидел руку! Человеческую руку, которая, разбрасывая брюкву, тянулась к нему. На этой руке блистал серебряный перстень с бирюзою!

Ужас охватил Куролесова. Никогда прежде он не видел таких рук, торчащих во мраке погреба. А рука лезла всё дальше и дальше, потом появилась и вторая рука, и кудлатая голова подземного существа.

Существо вылезло из брюквы, отряхнулось и, шаря руками в темноте, сказало тоненьким голосом:

— Где же тут огурцы?

Жутко и жалко прозвучал этот вопрос в сырости погреба, и Куролесов ответил на него по-своему.

Он сжался в пружину и прыгнул. Пролетев по воздуху тридцать четыре, как потом подсчитали, сантиметра, он обрушился на подземное существо.

И тут раздался такой крик, какого ни я, ни Вася, ни вы, дорогие читатели, больше никогда в жизни не услышите.

Криво, друзья мои, криво и неласково складывалась в этой жизни судьба полузабытого нами гражданина Лошакова.

Ну, во-первых, баранов и гусей он так и не продал, да ещё, вернувшись в родную деревню, сдуру принялся рассказывать о том, что вместо Курска попал в город Карманов.

— Какой ещё Карманов? Да такого города на свете нет!

— Эдак вы скажете, что и города Картошина нет?! — пытался защищаться Лошаков.

— И Картошина нет! — уверяли его на правлении колхоза и даже подсовывали карту области, на которой и вправду два таких мощных пункта, как Карманов и Картошин, были почему-то опущены.

— Дайте карту мира! — требовал Лошаков, но такой карты ему не дали и дружно исключили из заместителей председателя. И согласитесь: что это за заместитель, который бегает босиком по снегу в несуществующие города?

— Нам, председателям, такие заместители не нужны! — сказал председатель.

У Лошакова отобрали подведомственных гусей и баранов, увели кобылу Секунду, оставив только гусака Зобатыча.

— Нету, Зобатыч, правды на земле, — говорил гражданин Лошаков, гляд гусаку прямо в глаза, — нету.

Так с гусаком на коленях он просидел печально всю зиму, понимая, что правды нету. К весне, однако, стало ему казаться, что небольшое количество правды всё ещё находится в городе Курске, в руководящих местах. И он решил, как только подсохнут дороги, бросить на время гусака, сесть на велосипед и двинуть в Курск отыскивать правду.

И вот подсохли дороги. Лошаков выехал на просёлок, выбрался с просёлка на шоссе и сразу увидел табличку:

Он твёрдо нажал на педаль, закрутились-засверкали серебряные спицы, и под вечер Лошаков подобрался к другой табличке:

Здесь он передохнул, закусил редиской, причесался, оправил на груди галстук, чувствуя, что правдой попахивает всё сильнее и сильнее.

Так он проехал три километра, но никакого Курска нигде не встретил. Крайне обеспокоенный отсутствием Курска, Лошаков жал и жал на педали. Наконец, вдали показались новостройки, и велосипед рванулся к ним. Возле новостроек топтался у столба какой-то прохожий.

— Товарищ! — задыхаясь крикнул гражданин Лошаков. — Это что за город?

— Да это не город, — равнодушно ответил прохожий, продолжая топтаться у столба, — это пригороды города Карманова.

• Предыдущая
• 7/14
• Следующая