За денежкой - Марчик Георгий - Страница 3
- Предыдущая
- 3/4
- Следующая
Он ей, партии, больше не нужен. А зачем она ему нужна? Она не поможет ему подняться. Она никогда не страдала милосердием, была равнодушна к тем, от кого отвернулась удача. Странное надгосударственное массообразование из клеточек похожих на камеры — первичных организаций, собранных как матрешка в комитеты все более высокого ранга, совместившее необычайно высокие цели с самыми низменными средствами их Достижения.
Ей до всего было дело — с кем спишь, сколько зарабатываешь, кто у тебя родственники, но особенно — что и как ты думаешь. Подглядывали и подслушивали, сеяли тотальное ханжество, подозрение и страх. И карали, строго карали во имя якобы тех, кого карали. Как если бы власть в домоуправлении захватила шайка вооруженных разбойников и стала распоряжаться жизнью и смертью жильцов.
Из раздражения, обиды, злости и родилось у Шептуновского желание выйти из партии, посильнее хлопнув дверью. Надо напечатать в какой-нибудь газетке заявление позлее. Мешал страх, а вдруг все вернется…
Они ужинали в маленьком унылом «ресторане» — длинном кишкообразном зале с двумя рядами столов. Каким-то чудом в нем оказалось пиво. Криво улыбаясь, Гусаров чихвостил и в хвост и в гриву областное начальство. Шептуновский уже заметил, что лирик жить спокойно не может, если никого не ругает. Увлекшись, он говорил уже на повышенных тонах. Какие-то местные забулдыги за соседним столиком стали оборачиваться. Градов кивнул в их сторону: «Потише, пожалуйста!» Гусаров, словно только и ждал этого, вскинулся:
— Что потише? Кого мне бояться?! Ты у нас свой сексот. Все знают, что ты стучишь. За это тебя и в штате держат. Я двенадцать лет плавал по всем океанам — не боялся. И тебя, паршивого сексота, не боюсь. Можешь донести, я специально повторю для тебя: "Я считаю наше начальство одной шайкой-лейкой, которая дурит народ, жульничает, гребет под себя… Хватит или еще? Ты запиши, а то ведь переврешь. Обидно, когда тебя возьмут за жопу за чужое вранье. Кажется, все просто — не умеете руководить, довели народ до ручки — уйдите, дайте другим, более умным вытащить страну из болота, из помойки. Почему они не могут правильно оценить ситуацию? Люди отвернулись от них. Они больше не хотят жить в иррациональном мире, подобном театру абсурда. Так выйдите к ним, покайтесь, скажите всю правду и вам, может быть, снова поверят. Делайте то, что хотят люди, а не придумывайте для них хер знает что. Нет, снова лгут, обещают манну небесную, а сами зубами вцепились во власть, не оторвешь… А наши угодливые писаки? Выхаживают гусаками, воображают себя гениями и грызутся из-за издательских планов, премий, сплетничают, завидуют… Шептуновский молча, с интересом слушал. Он держался особняком, не вмешивался ни в чужие дела, ни в дрязги, берег свое реноме. «Вот петух, никак не угомонится», — думал он.
Гусаров поднялся и пошел в туалет. Шептуновский с сочувственной улыбкой осторожно заметил:
— Он вас все время критикует. В конце концов, вы работник бюро, в некотором роде наш начальник…
— Пустяки, — сказал Градов, покривившись. — Я не обращай внимания. Пусть говорит все, что хочет. У него с женой нелады — Жена молодая, красивая, очень славная. Он безумно ревнует, бьет ее. Она дважды приходила к нам жаловаться. А сейчас уехал и места себе не находит. Видите сами — прямо на уши становится.
Они договорились собраться через час после ужина, чтобы обсудить план на следующий день. Шептуновский ушел в свой номер. Гусаров отправился на переговорный пункт. Его и впрямь терзали страшные муки. Что бы ни делал, мозг сверлило одно — как там Люся? Накануне поездки они в очередной раз поскандалили. Она сказала: «Мы нищие. Мне стыдно показаться на людях. Я иду по улице и мне кажется, что на груди у меня плакат: „Бедная!“ Зато у меня муж поэт…» Не сдержавшись, он обозвал ее непотребным словом. Люся влепила ему такую пощечину, от которой у него чуть глаза не выскочили из орбит.
Раньше она плакала, билась в истерике, проклинала тот день и час, когда сошлась с ним. Но сейчас словно окаменела. Ледяным тоном, за которым он ощутил пугающую бездну — сказала, что на этот раз между ними все кончено. Отныне она считает себя свободной. Как было уезжать после этого на целую неделю? Но и не уехать он не мог. Он шел на переговорную и не знал, что сказать. «Люся, я люблю тебя!» Смешно, фальшиво… Это они уже проходили. «Люся, прости, я погорячился!» Или: «Клянусь, это никогда больше не повторится!» Брр!
Ему нечего было сказать. И все равно он знал, что позвонит — только бы услышать ее голос. Что-нибудь скажет. Ну хотя бы: «Здравствуй, Люся!» Нет, она не бросит трубку. Она ответит «Здравствуй!» Она вежливый, воспитанный человек. Это он сделал ее истеричкой. «Я виноват», — скажет он. «Не морочь мне голову», — скажет она. Однажды они уже расходились. На прощанье — взбешенный ее непреклонностью, упрямством он дал ей хорошую взбучку. Казалось, это все. Назад пути нет. Спустя месяц, выждав, чтобы она остыла, он с огромным букетом ее любимых гладиолусов пошел каяться. Какие-то еще нашлись в запасе чистые и искренние слова, она поверила и простила. У него был такой жалкий, несчастный, кающийся вид. Больше не простит. Так любовь наказывает сама себя. Она полностью раскрывает свою мощь в опасности и подобно скорпиону при крайней опасности убивает себя.
Разве не так? Он сам сделал все, чтобы Люся разлюбила его. Он все понимал, видел — как в хрустально чистом, промытом весенним дождем воздухе отчетливо видится каждая редкая деталь, каждый листик, каждая веточка, травинка — но не мог обуздать себя, совладать с собой, стать выше себя. Его ломал и крутил как щепку бешеный водоворот противоречивых чувств — любви, страха, нежности, ненависти, отчаяния. Любовь убивала любовь. Медленно и неотвратимо. Но как же он теперь будет жить без нее: своего антагониста.
Дежурной телефонистки на месте не оказалось. Обычно в это время никто в поселке уже не звонил. Нетерпение сжигало Гусарова. Он готов был собственными руками вырвать с корнем стоящие вокруг деревья, но вместо этого в бессильном отчаянии прислонился лбом к шершавой кирпичной стене двухэтажного дома телефонной станции. Наконец, пришла телефонистка, набрала нужный номер. «Абонент занят», — равнодушно сказала она. «Разъедините», — нетерпеливо потребовал он. «Не разрешает», — через минуту сказала телефонистка, с сочувствием глянув на него. Они очень проницательны, эти телефонистки. «Хорошо, подожду», — сипло сказал он и вышел на улицу. Он готов был сорваться с места и отправиться домой любой попутной машиной, даже пешком. Увы, из этой дыры сейчас не уедешь. Как в ловушке. Остается ждать. Отправился в эту проклятую поездку ради каких-то жалких трех сотен. А что делать? Без них не проживешь, а он не умеет по-другому зарабатывать. За стихи платят гроши, да и попробуй напечататься. Неужели это конец? Неужели ничего нельзя поправить? И он уже никогда не сможет прижать к своей груди ее худенькое нежное тело, заглянуть в ее прекрасные, полные невысказанной тайны и любви глаза, целовать ее лицо, шею, грудь… И с ней проваливаться в летящее прекрасное небытие… Неужели этого никогда больше не будет? Каким хрупким оказался этот иллюзорный дом на берегу счастливого моря жизни. Это он сам, проклятый, своими руками сломал его. Все разрушено, как после бури.
В конце концов, после нескольких безуспешных попыток соединиться телефонистка казенным тоном провозгласила: «Абонент не отвечает». «Наберите еще раз», — потребовал он. Результат был тот же. Все ясно — не хочет с ним говорить. Ничего не оставалось, как отправиться восвояси в гостиницу. Неподалеку от нее он встретил прогуливающегося Шептуновского. Был тихий летний вечер. На темно-фиолетовом до черноты небе дружно мерцали светлячки звезд. Пахло цветами из палисадников у домов. Мирно жужжали ночные бабочки. Прохожих почти не было.
— Все в порядке? — вежливо спросил Шептуновский. — А я вот вышел перед сном прогуляться… Заходил к вам, звал с собой Градова, но он отказался. Сидит, оформляет путевки. Кстати, — добродушно посмеиваясь, добавил он, — не слишком ли вы угрозы с ним?
- Предыдущая
- 3/4
- Следующая
