Генерал Власов. Анатомия предательства - Коняев Николай Михайлович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/36
• Следующая

Вышли к своим у железной дороги за Радофинниково.

Командир полка с комиссаром организовали группу прикрытия под моим командованием, и мы здесь задерживали продвижение немцев. Немцы с флангов обходили нас, мы снимались и догоняли своих.

Прошли Финев Луг.

Мы с помощником начальника Штаба Диконовым делали рекогносцировку, а меня согнула страшная боль в животе.

– У тебя сжатие желудка от голода, глотай что-нибудь, – говорит Диконов.

Стал есть болотный багульник, и боль прошла…

Потом командир полка послал меня с бойцом Сафоновым разведать позиции и оборону немцев.

– Может, – говорит, – там и кабель найдете, чтобы связь проложить.

Оборону я знал хорошо. Вечером подошли к стыку между пехотой и минометчиками противника. Тихо продвигались позади его боевых точек, которые были устроены у немцев так: немного выкопанной земли, сверху сделано крышей перекрытие и засыпано. Отверстие для огня и выход. Поразить точку можно только артиллерийским или минометным огнем.

Подошли к точке, от которой шла телефонная связь.

Осмотрели. Договорились, что Сафонов перенесет провод в сторону. Когда отойдет далеко, я отрежу провод и уйду с концом подальше в сторону и намотаю на катушку.

Так и сделали. Я уже намотал полкатушки, когда выбежал немец, пощупал, провода нет, побежал дальше по линии.

Когда я домотал кабель, подошел Сафонов. Предложил ему: «Давай пойдем правее, прямо к своим, а то там можем нарваться».

Мне было получено командовать на переднем крае.

– Никонов, – сказал командир полка. – Иди принимай, вон пополнение пришло.

Вышел, смотрю, там одни лейтенанты, старшие лейтенанты и капитаны. Я к комполка:

– Товарищ майор, я только лейтенант, а там даже капитаны есть. Куда я их?

– Принимай и веди на передний край! Только сперва перепиши всех.

Отошли.

Я начал записывать, кто прибыл. А на переднем крае немец заактивничал, открыл стрельбу. Комполка звонит артиллеристам и просит:

– Давбер! Дай огонька, немцы зашевелились, а у меня пополнение туда еще не пришло.

Вдруг выстрел, и наш снаряд около нас упал и взорвался.

Упал в воронку, со мной еще три человека. Остальные бегут, кто куда. Затем второй, третий снаряд. Кричу:

– Ложись в воронки!

А они не обстреляны и бегут от снаряда к снаряду. Комполка закричал, заругался в телефон:

– Давбер, ты наших разбомбил.

Тогда бомбежка кончилась. У меня осталось от прибывших только семь человек. Остальные убиты и ранены. Второй раз, при мне, комполка просил Давбера помочь артиллерией, и оба раза он бил по нам.

Ранило Шишкина Трофима Константиновича, земляка из Тобольска. Пуля зашла спереди, ниже горловой ямки и сзади, внизу легких, вышла. Посмотрел, у него крови нет.

– Как себя чувствуешь? – спрашиваю.

– Ничего! – говорит. – А что теперь делать?

– Иди в санчасть, – говорю, – может, чем-нибудь помогут, и еды там лучше какой-нибудь найдешь. Здесь мы все пообъели, ни одного листочка не найдешь.

Я сказал так, хотя был приказ с переднего края раненым не уходить.

– Пойдем, – сказал он. – Попьем воды, как чаю.

Отошли немного, попили воды и простились.

Пищи не получали, люди уже умирали с голода. У меня появились сильные боли в животе. После того как заметил, что не ходил по тяжелому более 15 суток, отпросился в санчасть.

– У нас ничего нет, даже клизмы… – сказал начальник санчасти Сидоркин.

Поставили укол морфия. Сходили за клизмой к соседям, и там нет. Поставили еще укол и сказали:

– Триста метров санбат от нас, сходи туда, может, там что есть.

Пришел в санбат, там одни трупы. Большие ямы выкопаны, метров десять в длину и широкие. Одни ямы были закопаны, а другие не закопаны с трупами, да еще кругом на земле лежат трупы. Мне показалось, есть несколько человек еще живые. Ходящих никого нет. Увидел, на пне сидит один, по виду медик. Больше никого нет.

– У меня такое дело, – спрашиваю его, – нет ли у вас чем-нибудь помочь?

Не шевелится, глаза смотрят в одно место и ни слова. Спросил несколько раз. Без толку. Понял его состояние и сказал:

– Слушай, может, я еще живой останусь.

Он выговорил одно слово: «В телеге».

Телега рядом, достал там полбутылки касторки, выпил и в санчасть. Пока шел эти метры, два раза падал без сознания. Очувствуюсь и опять вперед.

Это было 22 июня 1942 года.

В санчасти поставили третий укол морфия и сказали:

– Вон рядом, 15 метров, лежит подбитый наш самолет У-2, может, там что есть.

Подошел к самолету, метрах в трех от него лежит погибший летчик… Самолет разбит. Нашел шланг, около полутора метров длиной со сплюснутой воронкой, на другом конце металлический винтовой наконечник с краником. Сидоркин говорит:

– Этим нельзя помочь, все изорвешь, и умрешь.

– Все равно умирать… – ответил я.

Взял воды, отошел к самолету, привязал шланг к березке, залил водой, заправил, открыл краник и потерял сознание. Когда очнулся, посмотрел, лежит как спрессованная кость, сантиметров пятнадцать, и как вода, жидкая зелень. Встал, подошел к медикам. Спросили:

– Ну, как, все вышло?

Ослаб, направился к своим. Иду и вижу, у сломанного дерева лист травы, сантиметров 12 длины и 6 ширины. Удивился, как он остался, нигде никакого листочка не найдешь. Сорвал и съел. Пришел, силы иссякли, и я лег.

23 июня я уже не мог встать и лежал не двигаясь.

Самолеты летали группа за группой. Стреляли из пулеметов и спускали бомбовые снаряды, которые в большинстве в болоте не рвались, только ухали. Спасались в воронках, да и передний край мало подвергался атаке, так как расстояние между позициями было не более 50 метров.

Меня спросили:

– Скоро выходить будем, а ты как?

Я показал на автомат, что у меня пуля есть в нем для себя.

Бойцы уже падали и умирали.

Вижу, боец Александров встал, ловится руками за воздух, упал, опять встал, упал и готов. Вижу, как зрачков не стало, конец. Пришел Загайнов, адъютант комполка, увидел меня и говорит:

– Никонов, что с тобой?

– Все! – сказал я.

– Обожди, я часа через полтора приду.

Пришел раньше и принес кусков подсушенной кожи с шерстью и кость сантиметров пятнадцать длины. Шерсть я обжег и съел эту кожу с таким вкусом, что у меня в жизни больше ни на что такого аппетита не было. У кости все пористое съел, а верхний слой сжег и углем съел. Так все делали. У голодного человека зубы такие крепкие, как у волка.

С этого утра 24 июня и поднялся на ноги. Стали собираться к выходу. Комполка сказал:

– Никонов, остаешься для прикрытия, пока мы выходим. С тобой даем личный состав и тех, которые останутся на переднем крае (т. е. не могущие встать). Как будете отходить, имущество все сжечь.

Взял выделенных бойцов, и пошли на передние точки, а оттуда, которые смогли, встали и ушли на выход. Пришел, осмотрелся. Лежат мертвые, которые умирают, встать уже не могут. Винтовок кучи.

Появились в армии и случаи людоедства.

В докладной записке, подготовленной 6 августа 1942 года для Абакумова, указывалось, что начальник политотдела 46-й стрелковой дивизии Зубов задержал бойца, когда тот пытался вырезать «из трупа красноармейца кусок мяса для питания. Будучи задержан, боец по дороге умер от истощения».

В эти дни Власов не только посылал в различные штабы радиограммы о бедственном положении армии, но и пытался найти решение: самостоятельно со своей стороны разорвать кольцо окружения.

Болото… Чахоточная, сочащаяся водой земля.

Здесь словно бы остановилось время, истончилось, истекло, словно его и не было…

Даже лето, которое уже давно пришло, никак не ощущалось тут ни по пейзажу – нигде не увидишь зеленой травы! – ни по одежде.

Как и зимой, бойцы кутаются в полусожженные фуфайки. На головах – летнюю форму не выдали – чернеют зимние шапки.

• Предыдущая
• 30/36
• Следующая