Знаменосцы - Гончар Олесь - Страница 46

Наверное, нигде целесообразная мысль, живая инициатива не распространяется с такой молниеносной быстротой, как на фронте. Сколько таких мелких зерен, брошенных в боевом запале безымянными тружениками армии, давали в самый короткий срок буйные всходы! Могучая, вечно действующая сила — разум советского народа! Это было сильнейшее оружие, каким владела Советская Армия и какой нехватало противнику. Не тысячи, а миллионы таких малозаметных рядовых усилий разума, направленных и объединенных одной идеей, ковали Победу.

Все больше и больше подвод и орудий, перепахав в темноте размытое поле, выезжало на шоссе. Как ни странно, а армейские лошади тянули лучше, чем фермерские круторогие волы. Может быть, потому, что лошади, понимая язык бойцов, напрягались и отдыхали по единой команде.

На рассвете Будапештское шоссе было запружено орудиями и транспортом с боеприпасами. Ни одна подвода не шла навстречу, на восток. Все гремело, спешило, рвалось к Дунаю.

В конце ноября 1944 года войска 3-го Украинского фронта форсировали Дунай на юге Венгрии, у границ Югославии. Создав первый задунайский плацдарм и захватив важные города Мохач, Печ, Батажек, войска фронта повели наступление на запад между озером Балатон и рекой Дравой и на север между Балатоном и Дунаем.

— Из всех наших фронтов мы теперь самые западные, — гордились третьеукраинцы. — Перевалили за девятнадцатый меридиан.

За несколько дней общего наступления на север, вдоль правого, западного берега Дуная, советские войска очутились в полусотне километров от Буды.

В столице началась паника. Заводчики и коммерсанты удирали на запад. Вверх по Дунаю поспешно отплывали корабли, груженные добром. Плыли против течения по темному тяжелому Дунаю, как по тучам.

Одновременно немецкое командование снимало новые свои дивизии из Италии и с западного фронта и бросало на Дунай.

В эти дни на врага свалился еще один оглушительный удар. На северных подступах к Будапешту войска 2-го Украинского фронта также перешли в наступление, прорвали оборону и надвигались на столицу. Советские танки, пробиваясь горно-лесистым бездорожьем севернее Будапешта, достигли Дуная. Тем временем ниже по Дунаю, южнее Будапешта, саперы в одну ночь навели переправу. Части, перескочив на западный берег, соединились в районе озера Веленце с «задунайцами», наступавшими с юга.

Полк Самиева все эти дни вел бои вдоль одной из шоссейных магистралей, которая шла к столице с северо-востока.

Оправившись после первых ударов в дни прорыва, враг усиливал отпор. То на одном, то на другом участке он при поддержке «королевских тигров» переходил в контратаки. Против этих «тигров» с нашей стороны была выдвинута не только специальная противотанковая артиллерия, но и артиллерия тяжелых систем. Можно было видеть в степи танковые башни, отброшенные взрывом метров на семьдесят от «тигра».

Приходилось штурмовать каждую ферму, каждый городок, продвигаясь вперед километр за километром.

В населенных пунктах встречалось все больше беженцев из Будапешта.

Как-то во двор, где остановился Багиров со своими бойцами, зашел высокий старик с элегантной палочкой в руке, в широком, кофейного цвета, макинтоше. Здороваясь, он уважительно, но без подобострастия, поднял фетровую шляпу, открывая седую львиную шевелюру, зачесанную в одну сторону, как у русских художников прошлого столетия. Смуглое с орлиным носом лицо иностранца еще сохраняло следы былой красоты. Прибывший хорошо говорил по-русски.

— Прошу, панове, у вас есть кухня? — спросил он.

— У нас все есть, — отвечали бойцы. — А тебе что?

— Я хочу вам рубать… огонь. Извините, дрова, — предложил старик свои услуги.

Повар Гриша с недоверием посмотрел на его белые руки, на лицо интеллигента с мешками под глазами.

— Погрейся, — сказал Гриша. — Разомнись физкультурой.

Заинтересованные ездовые пришли посмотреть, как капиталист будет рубить. Они не сомневались, что перед ними либо капиталист, хозяин разбомбленного предприятия, либо коммерсант. Венгр положил свою палочку, пригладил бородку и, стараясь скрыть замешательство, бодро взялся за топор. Уже по тому, как он его держал, было видно, что этот дровосек не много нарубит. А Гриша нарочно подложил ему толстую колоду.

Венгр подходил к ней со всех сторон, хищно нацеливался и тюкал. Колода только перекатывалась с места на место. Бойцы улыбались. Неудачливый дровосек быстро вспотел. Хаецкий не мог больше спокойно смотреть на его самоистязание. Он бросил кнут, плюнул на руки.

— Эх ты… Легковесная Европа! Дай-ка я тюкну.

Венгр, обиженно улыбаясь, отдал топор.

— Гех! — выдохнул Хома, размахиваясь из-за плеча. Топор впился в дерево.

— Гех! — выдохнул боец, размахиваясь еще раз.

Колода треснула, как тыква.

За одну минуту Хома расщепил ее на мелкие куски.

Венгр зачарованно смотрел на работу бойца.

— У вас русские руки, — восторженно сказал он. — У вас золотые руки!

Хаецкий, польщенный такой похвалой, взглянул на свои шершавые, покрытые мозолями, ладони. Золотые… Русские…

— Ты кто? — спросили венгра. — Капиталист?

Старик засмеялся.

— Я артист, — ответил он. — Живописец.

— Ас чего это тебе вздумалось дрова колоть?

Старик смутился.

— Что вы спрашиваете? — вступился за него Хома. — Разве не видите, что он припухает? Гам-гам нечего!

— Гам-гам? — спросил повар. — Говори прямо.

— Да… Я из Будапешта.

Бойцы знали, что беженцы голодают.

— Пойдем… Заправишься.

Артиста повели к кухне. «Заправляясь», старик рассказывал о себе. Звали его Ференц. Он был одним из многочисленных жителей венгерской столицы, которые, спасаясь от террора салашистских банд, тысячами оставляли родной город и бежали в сельские провинции.

В первую мировую войну Ференц три года пробыл в русском плену, в Юзовке.

— Была Юзовка, — поправил старика Гриша. — А теперь Сталино!

Гриша был родом из Сталино.

— Ваш народ благороден и великодушен, — говорил художник, вытирая платочком усы после еды. Он рассказал, как однажды ему пришлось ехать в теплушке вместе с говорливыми украинскими крестьянками. Сжалившись над оборванным солдатиком, они дали ему большую краюху хлеба, хотя тогда в Донбассе с хлебом было туго. Прошло почти четверть века, а старик никак не мог забыть ту краюху.

— Может быть, то моя мама была, — задумчиво сказал повар. — Она жалостливая… Всем бы помогала…

— Ваши всегда помогали другим народам, — продолжал Ференц. — Вот теперь ваши армии проливают кровь на полях нашей Унгарии. Кто скажет, что это кровь эгоистов? В Будапеште радио ежедневно распиналось: «С востока надвигаются азиатские варвары! Спасайтесь, венгры!» Тогда я сказал: «Я знаю, какие это «варвары». Я жил среди них три года, как среди братьев. Не от них нам надо спасаться».

Художнику пришлось прятаться от преследования в разных районах города, в бункерах и подземельях. Ему помогали многочисленные знакомые. Где-то в Будапеште осталась с маленьким внуком его дочь, муж которой погиб в Испании в Интернациональной бригаде.

— Все честные люди в Унгарии, — говорил Ференц, — ждут вашу армию. Я мадьяр, я патриот, — верьте моему сердцу.

Художник рассказывал бойцам о жизни в Будапеште, о Салаши, которого считал своим личным врагом.

— Бандит, уголовник, немецкий наймит! — и Ференц к великому удовольствию бойцов выругался крепкой русской бранью.

Ему было известно, что Салаши, главарь «Скрещенных стрел», еще во время регентства Хорти Миклоша неоднократно попадал в тюрьму, а однажды некоторое время пробыл в сумасшедшем доме.

— Странно, что фашизм выносит на поверхность именно таких дегенератов, — размышлял художник. — Дегенерат Гитлер, морфинист Геринг, тупой разбойник Салаши… Наверное, сама по себе гнилая атмосфера фашизма плодит таких микробов. Но настоящая демократия, как солнце, убьет их!

Ференц, повеселев, рассказал бойцам известный всему Будапешту казус, как Салаши выступал по радио. «Румыния продала нас и всю Европу! — кричал Салаши. — Она капитулировала перед войсками Сталина! Мадьяры, берите пример с каменной Финляндии!»