Тронка - Гончар Олесь - Страница 58

— Вот ведь как трудятся, не щадят себя, — говорит Бражиха. — Если бы все так к своему делу относились, далеко бы мы уже были. А то вон Черненькую затапливает, вода просачивается из нашего канала, хаты у людей уже поразмокали, среди сухой степи болото образовалось, а почему? Потому что тот, кто проектировал, хоть его и учили, а он с холодной душой свое дело делал. Спустя рукава, лишь бы отделаться. А теперь вся Черненькая клянет его… Или даже то Кахморе возьмите. Хотя мы с Левком Иванычем и строили его, а проку в нем немного я вижу. Большое болото сделали, сто сорок тысяч гектаров леса в плавнях пустили под нож — разве ж это по-хозяйски? Разве нельзя было дамбами добрую половину тех плавней огородить? А берега? Обсадить обещали, так и поныне обсаживают языками. А люди теперь на нас, на строителей, жалуются. Возле моря живут, а напиться негде, волной берег все больше и больше разрушает, чернозем размывает все дальше, и не знаешь, где будет этому конец. Придет переселенка с коромыслом к берегу да полчаса над обрывом и провозится, пока воды там зачерпнет.

— Но мы же воду для нашего канала берем как раз из Каховского моря, — напомнила Василинка.

— Вот это разве только морю и оправдание. Досадно, когда человек кое-как к делу своему относится, — вот что я скажу! Начальник СМУ неделями у нас не бывает, разве же так руководят? — говорит Бражиха, и в голосе ее клокочет гнев, который она при первой же возможности готова выплеснуть прямо в глаза начальнику СМУ.

Всякий раз, как только он появляется, Бражиха не упускает случая пожаловаться на бесквартирность, на невзгоды кочевой жизни и на то, что дети ее учатся уже в четвертой школе…

— Не пора ли нам спать? — говорит Василина и встает, потягиваясь.

— Вы идите, ложитесь, а я еще подожду своего.

Девушки идут к вагончику, а Бражиха долго сидит, одиноко вглядываясь в небесный звездный шлях, в его светлые туманы, созвездия.

Ждет Бражиха. И она дождется, когда, закончив работу, с облегчением загомонит возле танка мужнина бригада, услышит она шутки этих неутомимых гвардейцев, возвращающихся к своему вагончику, услышит и веселый голос Левка Ивановича, обращенный к кому-то:

— А они ж думали, как магистральный строится… И днем строится, и ночью!..

Подошли к Катерине, стали подшучивать, что долго не спит, и еще папиросы свои не докурили перед сном, как в степи послышался грохот, ударил свет фар, и вместо замолкшего сердитого рычания агрегата прозвучал голос Египты:

— Где прораб? Подайте мне его сюда!

— Я тут, — из темноты командирского вагончика отозвался прораб. — Что тебе?

— Вы мне плюнули в душу!

— Это как же?

— Не знаете как? Перегон пустой!

— Неувязка вышла.

— В печенках у меня ваши неувязки! Разве для того живу, чтобы холостые перегоны делать? Я же вам не пигмей какой-нибудь! Пылищу поднял по шляху, тридцать километров пыли поднял — только и всего!.. А я не хочу для пыли!..

— Заплатят! — донеслось из будки.

— Не хочу я вашей дурной платы! Какая цена дню, прожитому впустую? Эти вот здесь ишачили день, так хоть знали для чего, а я? Натурой верните мне этот день! Не галочкой в наряде, а день жизни верните!

На крик Египты собрались бульдозеристы, показались в дверях и девчата. Только теперь, когда он вернулся, Лина почувствовала, что душа ее встала на место, спать она будет спокойно.

А Египта между тем, подстрелив у кого-то сигарету, уже весело рассказывал товарищам, что нет, все же не даром и он этот день прожил…

— Еду по степи, как вдруг глядь — бугай огромный человека топчет. Я, как тореадор, скрепером на него, а он только сопит, запенился, глаза кровью налиты, будто у какого самодура-бюрократа. Ну, я его все-таки оттиснул, человека спас, — правда, оказалось, что это наш начальник рабснабжения: если бы знал, так еще подумал бы, надо ли спасать!

В ответ взрыв хохота. Но скоро и он утихнет, лагерь окутается сном, и слышен будет только стрекот кузнечиков в звездных просторах теплой степной ночи.

И снова наступает трудовое утро; бульдозеры уже подошли к кургану, и теперь не женщины-археологи своими нежными пальчиками выбирают в нем черепочки, а могучие машины режут его стальными лемехами, разравнивают, разгребают. Работаешь — и только диву даешься, кто смог насыпать этот курган и чем его насыпали, такой высокий, шапками ли сюда таскали землю по древнему воинскому обычаю, шлемами или еще как? Чем глубже врезается в землю Кузьма Осадчий, тем отчетливее видит, что курган этот, как книга, сложен страницами-пластами: слой земли, под ним прокладка настланной кем-то морской травы, потом снова слой земли, под ним опять прокладка морской травы, которая и за века не перегнила, лишь слежалась, плесенью взялась. Где же те амфоры, в которых сберегали древние пшеничное зерно с грецкий орех?

Разровняли и курган, из грунта его сделали крылья канала, называющиеся кавальерами, и дальше пошли в степи перекопские.

Степи перекопские… Наверное, нет другого такого места на планете, где тело земли было бы так густо начинено металлом войны, где стрелки компасов так танцевали бы от искусственных аномалий. Словно по фронтовым дорогам, прошли саперы впереди строителей магистрального канала, вынимая из земли проржавевшие мины, тяжелые авиабомбы и целые свалки артиллерийских снарядов, что, как гадюки в гадючнике, дремали в этой земле, скрытые бурьянами. Саперы с удилищами миноискателей, в вылинявших болотного цвета панамах, которые пикетажисткам казались такими необычными на солдатских головах, были учтивыми и компанейскими хлопцами. Они даже позволили девушкам взять в руки свои удилища и надеть наушники, чтобы те услышали голос этой загадочной земли. А на прощание еще и сфотографировали Василинку и Лину с этими наушниками и миноискателями.

Однако не на всю нужную глубину, видно, прослушивают землю и эти чуткие устройства, по-птичьи попискивают они и там, где должны были бы замолкнуть. Как-то утром, когда Кузьма Осадчий прорубал свежую траншею, под лемехами его бульдозера вдруг что-то резко заскрежетало. Остановив агрегат, Кузьма соскочил на землю, с виноватым видом наклонился к гусенице, а к нему уже торопились бригадир и другие бульдозеристы.

— Что у тебя опять? — крикнул Брага, но, заглянув под гусеницу, сразу же отстранил рукой и Кузьму, и всех собравшихся: — А ну все отсюда!

Отогнав людей, бригадир только сам по праву бывшего подрывника остался на месте происшествия, да с ним еще Куцевол, который служил в войну сапером, разминировал Вену, где и сейчас будто бы еще не слиняло на стенах: «Разминировал Куцевол».

Прораб сразу же послал самосвал за командой подрывников, а пока что моторы были заглушены, агрегаты остановлены, на всем участке работ — тишина и стрекот цикад. Лишь возле грозной находки Кузьмы, черной, похожей на опаленную свиную тушу авиабомбы, Брага и Куцевол соображают что-то, копошатся вдвоем под самыми гусеницами. Вскоре Брага забрался в кабину и осторожно, как только он умеет, подал машину Кузьмы слегка назад, и строители сразу увидели всю бомбу целиком; вот она, уже извлеченная из земли, стоит торчком, а возле нее спокойный Куцевол. По правилам сапера он должен огородить это место, пометить: не подходи, мол, опасность! Не найдя ничего другого под рукой, он снимает свой засаленный, заношенный картуз, нахлобучивает его на бомбу, как на снеговую бабу. Нахлобучил да еще чуть прижал, будто надвинул на глаза, — и бомба сразу стала какой-то смешной в этом картузе, похожей на огородное чучело.

Пометив таким способом опасное место, к которому нельзя подходить, Куцевол побрел к своему бульдозеру и, чтобы не терять попусту время, повел его мимо бомбы вперед разрабатывать трассу дальше.

Работа возобновилась, бульдозеристы то и дело выглядывали из кабин и посмеивались, глядя на чудовище, уже переставшее быть страшным в затасканном Куцеволовом картузе. Лишь Кузьма Осадчий все еще не мог подавить в себе чувство тревоги; работая, он постоянно прислушивался к тому, что делается внизу, и ему временами казалось, будто опять он слышит в земле под гусеницами угрожающий металлический скрежет.