Кинематограф по Хичкоку - Трюффо Франсуа - Страница 41

А.Х. Иначе говоря, отказ от сюжета– логический этап развития коммуникации? Ну что ж, возможно. Пожалуй, и я созрел до потребности построить фильм не на сюжете, а на чем-то другом.

Ф.Т. Мы ушли в сторону от "Я исповедуюсь", мне хотелось бы вернуться к этому фильму. Мы согласились в том, что публику раздражал поворот сюжета, поскольку она обманывалась в своих надеждах. Как Вы считаете, это прокол сценария?

А.Х. Конечно, и он фатально сказался на судьбе картины. Ведь если главная мысль публику не устраивает, все идет насмарку. Отсюда вывод: сюжет должен опробываться вашим собственным опытом. В противном случае, даже если вы в лепешку разобьетесь, убеждая зрителей и критиков в своей правоте, они вам не поверят. Надо смириться с мыслью, что истина иной раз бывает куда более неправдоподобной, чем вымысел. Попробуйте, например, показать на экране отшельника– хотя я лично их видел– он будет выглядеть абсолютно нежизненным.

Ф.Т. То есть, собственное знание либо личный опыт могут лишь подсказать идею, которая вместе с тем должна быть близка и понятна зрителю, и только тогда он ее полностью примет.

А.Х. Да, потому что как раз тут и произошла промашка с "Я исповедуюсь". Мы, католики, знаем, что патер ни при каких условиях не может раскрыть тайну исповеди, а протестанты, атеисты или язычники скажут: "Смех, да и только, кто же станет молчать, рискуя жизнью ради другого!"

Ф.Т. Итак, Вы признаете замысел фильма неудачным?

А.Х. Да, его не следовало ставить.

Ф.Т. И все-таки там есть несколько отличных моментов. Один– то, что Монтгомери Клифт постоянно показан идущим; его движение вперед– главный формообразующий пункт фильма. Оно же подчеркивает его цельность. Сцена за завтраком особенно хичкоковская. Жена Отто Келлера, подавая кофе, снует за спиной Монтгомери Клифта и пытается вычислить его планы. Священническая беседа вполне невинна. Только благодаря тому, что зритель осведомлен о той связи, которая существует между этой женщиной и Клифтом, сцена приобретает драматизм. Вряд ли какой другой режиссер смог так удачно выстроить этот эпизод.

А.Х. Вы имеете в виду контрапункт звука и визуального образа? Это азы режиссерской профессии. А не так ли бывает и в жизни? Люди редко изъясняют другим свои потаенные мысли; разговор может быть совершенно тривиальным, а глаза вдруг открывают истинные мысли или чувства.

Ф.Т. С этой точки зрения Ваши фильмы абсолютно реалистичны. Кстати, поворот в сознании Отто Келлера возникает в тот момент, когда он отдает жене распоряжение не стирать запачканную кровью сутану. В эту минуту он кончает с притворным благочестием: решение уничтожить своего благодетеля созрело, он становится воплощением зла.

А.Х. Вы правильно расшифровали.

Ф.Т. Брайан Ахерн очень интересно очертил своего героя-прокурора. Когда мы видим его в первый раз, он поигрывает ножом и вилкой, укладывая их на кромке стакана; потом мы видим, как он ложится на пол со стаканом воды на лбу. Эти метафоры отсылают к идее весов Фемиды, на которых нравственные ценности и сама справедливость выглядят всего лишь как элементы салонной игры.

А.Х. Именно это я и хотел сказать. Припоминаете, в "Убийстве" я показал, как адвокат и прокурор завтракают вместе во время перерыва судебного заседания? В "Деле Парадайн" судья, который только что приговорил Алиду Валли к смертной казни через повешение, мирно ужинает со своей женушкой. Так и подмывает спросить его: "Скажите, Ваша честь, каково самочувствие человека, только что отправившего на смерть женщину?" И невозмутимые жесты Чарльза Лаутона подсказывают, что ответ звучал бы примерно так: "Я на эту тему не размышлял". Еще один вариант этой темы: в "Шантаже" полицейские, заперев узника в камере, идут в туалет мыть руки, как обычные клерки. Между прочим, я и сам каждодневно поступаю именно так. Снимаю жуткие сцены "Психоза" или "Птиц" и возвращаюсь домой, где меня не мучают кошмары. Я просто выполнил свою дневную работу, вот и всё. Хотя я всегда предельно серьезен на площадке, потом не прочь кое над чем и посмеяться. Но в то же время не могу отделаться от ощущения самого себя в шкуре арестованного. Это мы опять возвращаемся к моему извечному ужасу перед полицией. Мне не составляет труда полностью отождествить себя с человеком, которого берут под стражу, везут в участок и который через решетку полицейского фургона смотрит на людей, спешащих в театр, выходящих из бара, наслаждающихся радостями жизни. Я рисую себе шутливый треп водителя с полицейским, и от всего этого у меня волосы встают дыбом.

Ф.Т. Ваши фильмы настолько проработаны, что начинаешь верить в какой-то сверхъестественный режиссерский инстинкт. Вот еще один пример. Когда Монтгомери Клифт покидает зал суда, его окружает враждебная толпа, готовая растерзать. А прямо за его спиной, рядом с очаровательной женой Отто Келлера стоит отвратительная толстуха, грызущая яблоко, которая пялится на все это с выражением злорадного любопытства.

А.Х. Совершенно верно; над этой женщиной я особенно тщательно поработал, я сам показывал, как надо есть яблоко.

Ф.Т. Только вот ведь в чем дело– все эти тонко продуманные детали публика обычно не замечает, потому что все внимание сосредоточено на лицах главных героев. Следовательно, Вы делаете это ради собственного удовольствия и, конечно, ради фильма как такового.

А.Х. Так должно быть. Мы ткем свой ковер, и нужно смотреть фильм не один раз, чтобы все завитки узоров попали в поле зрения. Но даже если мы подчас стреляем вхолостую, фильм все равно выигрывает, ведь в нем остается еще нечто ранее не увиденное, он сохраняет свою свежесть и не устаревает.

Ф.Т. В "Я исповедуюсь" Монтгомери Клифт проходит через процедуру суда присяжных, настроенного против него. В этом фильме, как и в "Головокружении", а также других картинах, обвиняемый, официально оправданный судом, все же остается под подозрением, потому что кто-то остался не согласен с вердиктом.

А.Х. Году в 1890-м прошел знаменитый процесс, о котором я давно мечтал поставить фильм, но после "Жюля и Джима" отказался от этой идеи. История такова. Пожилой муж и молодая жена, мистер и миссис Бартлет, занимают квартиру, где преподобный Дайсон, приходской священник, его смокинг и его шлепанцы составляли неотъемлемую часть хозяйства. Муж уходил на работу, пастор читал стихи его жене, она покоила свою голову у него на коленях. Я видел эту сцену в комических тонах: священник демонстрирует пылкую страсть молодой женщине, а муж, нежась в качалке и посасывая трубочку, взирает на это. Я бы показал, как он весело поглощен своим занятием, попыхивая трубочкой с особым призвуком, похожим на поцелуй. Ну, да слушайте дальше.

В один прекрасный день, когда пастора не было дома, муж объявил супруге, что ждет ее благосклонности. Ее ответ прозвучал примерно так: "Ишь, чего захотел! Сам все так подстроил, и нечего теперь..." В конце концов муж, мистер Бартлет, скончался от хлороформа, а миссис Бартлет и преподобный Дайсон были арестованы по подозрению в умышленном убийстве.

Дайсон поведал полиции, как миссис Бартлет, хрупкая женщина, попросила его купить в аптеке две бутылки хлороформа; пустые посудины были обнаружены. Вскрытие показало, что мистер Бартлет умер лежа, и его желудок был обожжен смертоносной жидкостью именно в таком положении. Это означало, что он не мог принять хлороформ стоя– вот все, что удалось доказать.

Следствие строилось на этом единственном факте, и медицинские эксперты пользовались им для доказательства насильственной смерти, но наверняка доказать ничего не могли. Было установлено, что мистер Бартлет, вероятно, не спал, когда в рот его вливалась жидкость, потому что иначе он не мог бы глотать ее. Кроме того, если бы он спал, она попала бы в легкие, но этого не случилось. Ясно было также, что это не могло быть самоубийством. Вердикт в "Я исповедуюсь"– тот же самый, что был вынесен в этом деле. Жюри присяжных объявило, что несмотря на тяжкие улики против миссис Бартлет, прямых доказательств ее виновности нет.