Александр Македонский. Сын сновидения - Манфреди Валерио Массимо - Страница 23

• Предыдущая
• 23/68
• Следующая

Юноша ничего не сказал. Он понимал, что эти слова не предполагают ответа. Но взгляд израненного и много испытавшего в жизни отца просил понять и сберечь его чувства.

Снаружи послышался отдаленный рокот грома, и у кромок больших грозовых туч над потемневшими пиками Бермия появились желтые вспышки.

— Как мама? — вдруг спросил Александр. Филипп потупился и ничего не ответил.

— Я знаю, что ты привел новую жену, — продолжал юноша. — Дочку одного варварского царя.

— Вождя скифов. Я должен был это сделать. И ты сделаешь то же самое, когда придет время.

— Знаю. И все-таки, как мама?

— Хорошо. Для данных обстоятельств.

— Ну, я пойду. Спокойной ночи, отец.

Александр встал и направился к выходу, за ним последовал пес. И Филипп позавидовал собаке, которая могла оставаться в обществе его сына и слушать ночью его дыхание.

Пошел дождь, сначала крупными редкими каплями, а потом все сильнее. Царь, оставшись один в пустом зале, тоже встал. Он вышел в портик, и обширный двор, как днем, осветился молнией; за ней последовал оглушительный гром. Филипп стоял, прислонившись к колонне, и задумчиво смотрел на хлещущий дождь.

Все вышло именно так, как предсказывал Аристотель. Укрывшись за стенами, Перинф и Византии примкнули к Афинам, и Филипп ответил на это осадой Перинфа, города, построенного на скалистом мысе на южном берегу Геллеспонта и соединяющегося с материком перешейком.

Македонский царь расположил свой шатер на возвышении, откуда мог наблюдать за всей картиной в целом. Каждый вечер он собирал на совет своих военачальников: Антипатра, Пармениона и Клита, прозванного Черным за черные волосы и глаза и смуглую кожу. Кроме того, этот Клит почти всегда пребывал в самом черном настроении духа, что не мешало ему оставаться прекрасным исполнителем.

— Они уже решили начать переговоры о сдаче или пока нет? — спросил царь, входя в шатер и даже не успев сесть.

— Нет, — сказал Парменион. — Насколько я понимаю, они даже не помышляют об этом. Город блокирован с суши нашим рвом, но продолжает получать подкрепления с моря от византийского флота.

— И мы ничего не можем с этим поделать, — вставил Черный. — Мы не господствуем на море.

Филипп стукнул кулаком по столу.

— Меня не волнует господство на море! — крикнул он. — Через несколько дней будут готовы мои штурмовые башни, и я разобью городские стены вдребезги. Тогда посмотрим, останется ли у них желание упрямиться!

Черный покачал головой.

— Что можешь возразить? — напустился на него Филипп.

— Ничего. Насколько я понимаю, и после этого нам все равно придется нелегко.

— Нелегко, да? Так выслушайте меня внимательно: я хочу, чтобы эти несчастные машины были готовы к действию не позже чем через два дня, иначе я вышвырну пинком под зад всех, начиная от главного инженера до последнего плотника. Вы хорошо поняли?

— Мы прекрасно тебя поняли, царь, — ответил Антипатр со своей обычной сдержанностью.

В некоторых случаях ярость Филиппа была способна творить чудеса. К полудню третьего дня машины со скрипом и треском начали свое выдвижение к стене; это были передвижные башни, высотой превосходящие укрепления Перинфа, их приводила в движение система противовесов, и они могли укрыть в себе сотню воинов с катапультами и стенобитными таранами.

Осажденные понимали, что их ожидает, и помнили судьбу Олинфа, поверженного в прах гневом македонского владыки. Это многократно усилило их волю к сопротивлению. Они делали подкопы и сжигали осадные машины во время ночных вылазок. Филипп восстанавливал башни и рыл контрмины, чтобы ослабить фундаменты стен, в то время как стенобитные машины работали безостановочно, день и ночь, оглушительными ударами заставляя сотрясаться весь город.

Наконец стены не выдержали, и тут македонские военачальники встретились с горькой неожиданностью. Донести до царя неприятную весть поручили Антипатру, самому старому и уважаемому из них.

— Государь, стены разрушены, но я бы не советовал посылать пехоту на штурм.

— Вот как? Почему

— Пойдем, посмотришь сам.

Подойдя к одной из башен, Филипп залез на самый верх и в безмолвии постоял там, глядя через разрушенные стены. Осажденные объединили ряды домов на нижней террасе города, фактически создав вторую крепостную стену. А так как Перинф весь состоял из террас, было очевидно, что подобное будет повторяться до бесконечности.

— Проклятье! — прорычал царь, спускаясь на землю.

Он уединился в своем шатре и несколько дней исходил желчью. Выхода из тупика не находилось. Горькие известия следовали одно за другим. Чтобы сообщить их, собрался весь его штаб.

— Государь, — объявил Парменион, — афиняне за деньги наняли у персидских наместников в Малой Азии десять тысяч солдат и послали морем к Перинфу.

Филипп повесил голову. То, о чем предупреждал Аристотель, к несчастью, полностью сбылось: Персия выступила против Македонии.

— Это беда, — прокомментировал Черный, словно атмосфера и так уже не была достаточно мрачной.

— Это не все, — прибавил Антипатр.

— Что еще? — вскричал Филипп. — Или нужно вырывать из тебя слова клещами?

— Достаточно просто сказать, — ответил Парменион. — Наш флот блокирован в Черном море.

— Что? — закричал царь еще громче. — А что наш флот делал в Черном море?

— Старался перехватить конвой с зерном, направлявшийся в Перинф, но афиняне догадались об этом и ночью неожиданно выдвинули свой флот, заблокировав вход в Босфор.

Филипп поник на своем кресле, обхватив голову руками.

— Сто тридцать кораблей и три тысячи человек, — пробормотал он. — Я не могу их потерять. Не могу потерять их! — вскричал он, вскочив на ноги и принимаясь мерить широкими шагами пространство шатра.

Тем временем афиняне на своих кораблях в Босфоре распевали победные песни и каждый вечер, как только спускались сумерки, зажигали на жаровнях костры и полированными щитами отражали свет в море, чтобы македонские корабли не попытались ускользнуть, воспользовавшись темнотой. Но они не знали, что Филипп, попавшись в ловушку и не в состоянии применить силу, обратится к хитрости, отчего станет еще опаснее.

Однажды ночью командир афинской триеры, патрулировавшей западный берег пролива, увидел спускавшуюся по течению лодку, жавшуюся поближе к берегу, чтобы ее не заметили.

Афинянин приказал направить свет с жаровни на берег, и луч от щита тут же выхватил лодку.

— Оставаться на месте, — потребовал капитан у дерзких мореходов, — или мы отправим вас на дно! — И он велел рулевому взять право руля, чтобы направить огромный бронзовый таран триеры на борт лодчонки.

В поведении и внешности нахалов было что-то странное, но когда они раскрыли рот, у афинского капитана не осталось сомнений: это были македоняне, а вовсе не фракийские рыбаки, каковыми хотели показаться.

Он велел обыскать их, и на шее у одного обнаружился кожаный мешочек с посланием. Определенно, удачная ночь!

Афинянин велел одному из своих людей посветить масляной лампой и прочел следующее:

— Небесные боги! — воскликнул капитан, едва закончив читать. — Нельзя терять ни минуты.

Он тут же приказал развернуться и как можно скорее грести от берега к середине пролива, где покачивался на якоре флагманский корабль. Поднявшись на его борт, капитан попросил проводить его к наварху — адмиралу, пожилому, очень опытному греку по имени Фокион, и вручил ему перехваченное послание. Фокион быстро прочел письмо и передал своему писцу, много лет проработавшему в афинском народном собрании.

• Предыдущая
• 23/68
• Следующая