Александр Македонский. Пески Амона - Манфреди Валерио Массимо - Страница 18

• Предыдущая
• 18/73
• Следующая

— Он тоже исчез.

— Вы наблюдаете за его домом в Зелее?

— Там больше никого нет. Одни слуги.

— Не прекращайте поисков. Этого человека следует опасаться больше всего прочего. Это самый опасный из наших противников.

— Сделаем все возможное, — ответил Евмен и зашагал вслед за машинами.

— Погоди! — окликнул его Александр.

— Слушаю тебя.

— Ты сказал, что здесь Апеллес?

— Да, но…

— Я передумал. Где он?

— Внизу, в морском лагере. Я приготовил ему шатер и ванну.

— Ты поступил правильно. Увидимся позже.

— Но что…

Не успел Евмен закончить фразу, как Александр уже галопом помчался в направлении морского лагеря.

Апеллеса очень раздражало, что никто здесь им не восхищается. Среди этих неотесанных личностей не нашлось практически никого, кто относился бы к нему как к величайшему художнику современности. Зато окружающие, забыв обо всем, воздавали должное Кампаспе, которая обнаженная купалась в море, а потом разгуливала в коротеньком военном хитоне, едва прикрывавшем лобок.

Он обрадовался, когда, спешившись, к нему с распростертыми объятиями направился Александр.

— Великий мастер! Добро пожаловать в мой скромный лагерь, но ты не должен был… Я бы сам пришел к тебе при первой же возможности. Мне не терпелось увидеть плод твоего гения.

Апеллес слегка наклонил голову:

— Я не собирался отвлекать тебя от такого важного предприятия, но в то же время сгорал от нетерпения показать свою работу.

— Где же она? — спросил Александр; теперь его и в самом деле разбирало любопытство.

— Здесь, в шатре. Пошли.

Царь заметил, что Апеллесу установили белый шатер, чтобы свет внутри рассеивался равномерно, ослабляя контраст с цветами картины.

Художник вошел внутрь и подождал, пока глаза царя привыкнут к новому освещению. Щит был прикрыт занавесом, и слуга держал в руке веревочку в ожидании приказа. Между тем явилась и Кампаспа — она устроилась поближе к Александру.

Апеллес сделал знак, и слуга потянул за веревочку, открывая картину.

Александр онемел, пораженный грозной мощью портрета. Подробности, которые так околдовали его воображение в наброске при одной мысли о том, какими они окажутся, когда произведение будет закончено, теперь захватывали душу. Живые краски влажно сверкали, полные правды бытия, и чудесным образом вводили зрителя в густую атмосферу картины, так что он едва ли не физически ощущал трепет изображенных тел.

Фигура Букефала была полна экспрессивной силы. Конь с пышущей из ноздрей яростью казался совершенно живым. Копыта словно били в невидимую перегородку, отделяющую картину от реального мира, конь стремился ворваться в истинное пространство и отобрать его у зрителя. Всадник был не менее грозен, но совершенно не походил на того, что изображал в своих скульптурах Лисипп. Бесконечные оттенки цветов позволили живописцу создать обескураживающее правдоподобие, с одной стороны, еще более выразительное, чем в бронзе, а с другой — некоторым образом очеловечивающее фигуру Александра.

На лице царя виделась и легкая тревога, и пыл завоевателя, в чертах отражалось благородство великого государя, но сквозила также и усталость; растрепанные пряди волос слиплись от пота, глаза расширились от усилий подавить всякое сопротивление его воле, лоб сморщился от почти болезненного напряжения, жилы на шее вздулись, и вены набухли в ярости сражения. Это был грозный воин на великолепном коне во всем своем величии, но в то же время и смертный человек, обремененный усталостью и грузом печалей, а не бог, как на изображениях Лисиппа.

Апеллес с тревогой наблюдал за реакцией царя, боясь, что тот сейчас разразится одним из своих знаменитых приступов бешенства. Но Александр обнял его:

— Это чудо! Я смог увидеть себя в гуще сражения. Но как ты этого добился? Я сидел перед тобой на деревянном коне, а Букефала лишь вывели для тебя из стойла. Как же ты сумел…

— Я разговаривал с твоими воинами, государь, с твоими товарищами, бывшими рядом с тобой в бою, с теми, кто хорошо тебя знает. И еще я разговаривал с…— он смущенно потупился, — с Кампаспой.

Александр обернулся к девушке, которая посматривала на него с полной намеков улыбочкой.

— Ты не будешь так любезна оставить нас на минутку одних? — попросил он ее.

Кампаспа как будто удивилась и даже обиделась, услышав такую просьбу, но беспрекословно подчинилась. Как только она вышла, Александр спросил:

— Ты помнишь тот день, когда я позировал для тебя в Эфесе?

— Да, — ответил Апеллес, не понимая, к чему клонит царь.

— Кампаспа тогда упомянула о картине, для которой она позировала в виде Афродиты и которую ты продал… Она собиралась сказать кому, но ты сделал ей знак замолчать.

— От тебя ничего не ускользает.

— Монарх похож на артиста — он должен господствовать на сцене, не позволяя себе рассеянности. Минутная рассеянность — и он мертв.

— Верно, — согласился Апеллес и робко поднял глаза на царя, готовясь к трудному моменту.

— Так кто был заказчиком той картины?

— Видишь ли, государь, я не мог представить, что…

— Не стоит извиняться. Художник ходит туда, куда позовут. И это правильно. Говори свободно, тебе нечего бояться — клянусь!

— Мемнон. Это был Мемнон.

— Не знаю почему, но я так и думал. Кто еще здесь мог позволить себе картину такого рода, таких размеров, да еще кисти великого Апеллеса?

— Но уверяю тебя, что…

Александр перебил его:

— Я сказал тебе, что не нужно ничего объяснять. Я хочу лишь попросить об одном одолжении.

— Все, что хочешь, государь.

— Ты видел его лицо?

— Мемнона? Да, конечно.

— Тогда напиши мне его портрет. Никто из нас не знает, как он выглядит, а нам нужно опознать его, если встретим, понимаешь?

— Понимаю, государь.

— Тогда сделай это.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

Апеллес взял побеленную дощечку и уголек и принялся за работу.

Барсина вместе с сыновьями слезла с коня и направилась к дому, еле освещенному единственной лампой в портике. Она вошла в атриум и оказалась перед своим мужем, который стоял, опершись на костыль.

— Мой любимый! — воскликнула она и, бросившись ему в объятия, стала целовать в губы. — Без тебя жизнь для меня была не жизнь.

— Отец! — крикнули сыновья. Мемнон прижал их всех к себе, зажмурившись от нахлынувших чувств.

— Входите, входите! Я велел приготовить ужин. Нужно устроить праздник.

Они находились в красивом доме в поместье между Ми летом и Галикарнасом, этот дом предоставил ему персидский сатрап Карий.

Столы были уже накрыты по-гречески, с обеденными ложами и кратером, полным кипрского вина. Мемнон пригласил жену и сыновей занять места, а сам улегся на свое ложе.

— Как твое здоровье? — спросила Барсина.

— Очень хорошо, я практически здоров. Хожу с костылем, потому что врач советует еще какое-то время не нагружать сильно ногу, но чувствую себя прекрасно и могу передвигаться без костыля.

— А как рана, не беспокоит?

— Нет. То средство, что дал врач-египтянин, совершило чудо: рана зажила и засохла в считанные дни. Но прошу вас, ешьте.

Грек-повар принес всем свежего хлеба, несколько разных сыров и крутые утиные яйца, в то время как его помощник наливал в тарелки суп из бобов и гороха.

— Что теперь будет? — спросила Барсина.

— Я велел вам приехать сюда, потому что мне нужно рассказать вам кое-что очень важное. Великий Царь своим личным указом назначил меня верховным командующим во всей Анатолии. Это означает, что я могу отдавать приказы даже сатрапам, вербовать войско и распоряжаться огромными средствами.

Сыновья зачарованно смотрели на него, их глаза горели гордостью.

— Значит, ты снова начнешь боевые действия, — грустно сказала Барсина.

— Да, и очень скоро. И в связи с этим…— Он опустил глаза, словно рассматривая цвет вина у себя в кубке.

— Что такое, Мемнон?

• Предыдущая
• 18/73
• Следующая