Бун-Тур - Власов Александр Ефимович - Страница 35

• Предыдущая
• 35/37
• Следующая

Вдалеке электричка пробежала. Рельс не видно, проводов — тоже. И шума не слышно. Быстро несутся вагоны, и кажется, что они просто так — на воздушной подушке над землей летят. Строящиеся дома как раз у дороги и стоят. Туда же и мостки ведут. Все в порядке.

— Бежим! — говорит Бун. — Чего тащимся!

Мы побежали. Из-под досок грязь во все стороны разбрызгивается. Мчимся без остановок, и никто не мешает — никто навстречу на узких мостках не попадается. Суббота. Строители не работают, а будущие новоселы, наверно, не все такие нетерпеливые, как отец Риммы Груздевой.

Чем ближе к домам, тем грязнее. Потом сплошная вода пошла. Когда насыпь для железной дороги строили, отсюда землю брали. А теперь тут пруды. Строители их поприжали — засыпать начали. Вода и разлилась повсюду. Море! Из-под досок фонтанчики выпрыгивают.

— Петергоф, — говорю, — настоящий!

— Ну и сравненьица у тебя! — ворчит Бун.

— А чем плохие? В Петергофе грибок есть. Зайдешь под шляпку, а со всех сторон вода струйками. Там сверху, а тут снизу — вот и вся разница!

— Не выкручивайся! Мастер художественного слова!

Я хохочу. Меня в тот день хоть мясорубкой называй!

Добежали до первых домов и под дождь вдобавок попали. Он хлынул сразу, без всякого предупреждения. Мы и тучу не успели заметить. Хотя, конечно, в тот день мы и не могли заметить никаких туч, будь они даже из черной туши. Хлещет дождь по лицу — теплый, крупный и веселый.

— Что? — спрашиваю у Буна. — Не Петергоф разве? Тебе сверху воды не хватало? Пожалуйста!

— Ты дом давай ищи! — говорит он и языком капли с губ слизывает.

А дом тут как тут. Стоит у железной дороги, и на его скуле большущая цифра семнадцать выведена. Он уже под крышей, только подходы к нему затрудненные: такие полосы препятствий, на каких даже солдат не обучают. Сунулись мы с одной стороны — не пройти. Вода вплотную к стене подступила. Мы — с другой. А там — грязь. Стою на мостках на правой ноге, а левой почву зондирую. Ботинок почти весь в грязь ушел, а до твердой породы так и не добрался.

— Правей! Правей идите! — крикнул кто-то из дома.

Приняли мы вправо. Видим: от мостков тропинка начинается. Цирковая тропинка. Лежит в грязи обрезок доски. Через два метра камень брошен. Еще через два — ящик. Потом — лист железа. И так до самого дома, до средней лестницы, куда нам как раз и нужно.

Делать нечего. Стали мы с Буном мокрыми козлами с одной твердой точки на другую перепрыгивать. А дождь все хлещет.

— Как, — спрашиваю, — обратно выбираться будем? Посылка-то большая!

— А вот так! — отвечает Бун. — Смотри!

Я обернулся. Он штаны до колен засучил, с ящика в грязь спустился, утонул в жиже выше щиколоток и прямиком к дому пошлепал.

— Что так, — говорит, — что не так, разницы особой не вижу!

— А деньги, — спрашиваю, — есть?.. И в «Невских зорях» бесплатно не чистят.

Он не ответил. А я взял и тоже штаны вверх поддернул. Догадался: идти по грязи безопаснее — одни ноги запачкаешь. А прыгать будешь — поскользнешься и весь в грязь угодишь!

Доплыли мы до средней лестницы с козырьком, ноги под водосточную трубу подставили. Вода — как из брандспойта. Мигом всю грязь вымыла. Осадили мы мокрые брюки, пиджаки друг другу ладонями огладили — лишнюю воду выдавили.

— Двинулись! — говорю и открываю дверь. — Третий этаж.

На лестнице сумрачно, влажно и тепло, как в парнике. Дошли до первой площадки. Квартиры еще без дверей. Четыре темных провала.

И оттуда, из этой темноты полез на нас какой-то кошмар…

Я увидел обезьяньи морды.

Про Буна не знаю, а я сначала струхнул. Сердце в горле застукало. Проглотил его на место, в поручни вцепился и говорю:

— Сегодня не первое апреля и не карнавал новогодний! Снимайте маски! Кто тут Римма? Которая?

Обезьяны молчат. Их картонные лица лаком в полутьме поблескивают. И начинают они из дверных проемов к нам приближаться, как обезьяньи привидения.

Я предупреждаю их:

— Бить буду!

Бун пониже стоял — на ступеньке. Взял он меня за руку. Сказал:

— Нужно уходить, Тур! Это еще та посылочка!

Сказал спокойно, но тем самым голосом, который у него в критические моменты появляется. Даже я такого голоса слушаюсь, потому что Бун не часто его применяет.

— Отступай! — говорю. — А я пятиться буду, чтобы эти шутники сверху не набросились.

А обезьяны молчат и за нами по лестнице спускаются.

Я побыстрей стал пятиться и спиной уперся в спину Буна.

— Прибавь, — говорю, — шагу!

А он по-прежнему спокойно отвечает:

— Некуда, Тур. Оглянись. Пробиваться придется.

Посмотрел я вниз, а у дверей такие же, как и наверху, молчаливые обезьяны. Западня устроена по всем правилам! Понял я в ту секунду, что попали мы в руки «компахи» и прочно, кажется, влипли.

— Таран? — спрашиваю у Буна.

Он только головой кивнул.

Свистнул я на весь дом для психологического эффекта, и мы с Буном бросились на нижних обезьян. Мощно ударили! Они назад подались. Одна макака даже дверь выходную спиной открыла и плюхнулась в грязь. Маска слетела с головы и в лужу шлепнулась. А мы с Буном до дверей так и не пробились.

Я и боли вначале не почувствовал. Вслепую молотил руками куда попало и ни разу не крикнул. Почему? А потому, наверно, что и обезьяны молчали. Ни одного выкрика с самого начала. Сопят, кряхтят, хрипят, а слов нету.

Где-то рядом, слышу, Буна обрабатывают.

— Держись, Бунище! — крикнул я и постарался продвинуться в его сторону.

А на моих руках целый обезьянник повис. За ноги стали дергать, выбили из-под меня землю и поволокли куда-то вниз по ступеням.

— Бун! — кричу. — Запомни! Меня в подвал тащат!

— Меня тоже! — прохрипел Бун.

Понял я по голосу, что его впереди меня волокут. Дернулся изо всех сил, сбросил с себя несколько рук. Но от этого легче не стало. Туловище освободилось, а ноги — в плену. Головой ступеньки просчитал, лбом о железную дверь стукнулся, и наступил полный мрак. Я даже подумал, что у меня зрительный нерв отшибло, но догадался: подвал, а в подвалах люстры дневного света не вешают.

Здесь нам еще добавили. И все молча. Только мы с Буном переговаривались и то языком деловой телеграммы.

— Бун! — говорю. — Держись!

А он мне:

— Держись, Тур!

Никогда бы никому не поверил, что и на два слова нужны силы. А нужны, оказывается! И скоро у меня их не стало. За один раз я мог произнести только одно слово. И я его произносил:

— Бу-ун!

А в ответ слышал:

— Ту-ур!

Хорошо еще, что прозвища у нас короткие…

Потом все пропало куда-то, и очнулся я как на рассвете. Тихо. Дождь где-то шелестит и хлюпает. Тусклый свет сверху пробивается. Слышу:

— Турушка! Жив!

Бун меня в плечо головой боднул.

— Порядок! — говорю и начинаю осматривать этот самый порядок.

Оба мы лежим рядышком на цементном полу, как в средневековом подземелье.

— А где же эти? — спрашиваю у Буна. — Обезьяны где?

Спросил и сразу же их увидел. Стоят напротив нас и по-прежнему молчат, как безъязыкие.

Вы знаете, я не трус. Бун — тоже. Но жутко нам было. Подвал. Полутьма. Мертвые маски. И хоть видно, что это мальчишки, но все равно жутко! Я этот страх с трудом пересилил и спрашиваю у обезьян:

— Что дальше?

Кто-то из них пальцами прищелкнул, и обезьяны задвигались — стали уходить. И все молча, как роботы. С грохотом закрылась железная дверь. С той стороны к ней привалили что-то тяжелое.

Тихо. Только дождь булькает и гром вдалеке перекатывается. И еще — боль. Я ее при обезьянах не чувствовал, а сейчас она так и поползла по всему телу. Привстал я и спрашиваю:

— Бун! Тебе ничего не сломали?

— Откуда я знаю! — отвечает он и тоже встает. — Все болит одинаково.

Я его успокоил:

— Значит, цел, а то бы в одном месте больше всего болело.

• Предыдущая
• 35/37
• Следующая