Олег Даль: Дневники. Письма. Воспоминания - Анчаров Михаил Леонидович - Страница 36

14 января 1983 г.

Через полтора месяца — 2 года, как нет его с нами. Родненький ты наш! И нет там ничего, ты есть только в памяти людей.

27 января 1983 г.

…эта квартира — наш памятник, наша память об Олежечке, где он все сам придумал, развесил, расставил. Он — здесь, в этой квартире.

10 марта 1983 г.

Смотрю в окно. Вижу только небо и пролетающих птиц. Это если смотреть лежа на диване. По небу плывут облака, и, как всегда, мне видятся лица — иногда лица близких, навсегда ушедших людей.

А в ленинградской квартире вид из окна был совсем другой: у самого дома стоял огромный тополь, и лица людей я видела на его коре. Но там лица не менялись, как на облаках. Там я видела какое-нибудь лицо очень четко и, когда приходила с работы и ложилась отдохнуть на диван, я сразу же находила это лицо. Я бы могла его нарисовать, если бы была художником. Я и сейчас его помню. А квартира наша, когда цвел тополь, была вся в тополином пуху. Многих это раздражало, а мне нравилось. И пока этот легкий пух не соединялся с пылью, я его не трогала.

Но зато птицы там были близки: на деревьях, на балконе, а здесь я вижу только летящих ворон и голубей.

Воробьи и синицы там были рядом. Особенно воробьи. Веселые, неугомонные, хорошенькие.

Я вспомнила сейчас, как кормила в Монине синиц 3 марта 1981 года, а Олег уже умер. Он умер утром, а мы узнали о его смерти около 4-х часов дня.

Когда я думаю о себе, о своей жизни, я благодарна своей судьбе! Я — человек без талантов, без способностей, я — дилетант во всем, даже на кухне. И если бы моя судьба не дала мне прожить рядом с отцом 13 лет, а потом 10 лет с Лизой и Олегом, жизнь моя была бы такой, что и оглянуться бы не хотелось на прошлое.

Были и огорчения, и страх за Лизу. Мне всегда казалось, что она рассчитана на большее. Что какие-то ее способности, ее ум, доброта не находят полного применения. Это я сейчас думаю, что мне так казалось, а тогда, вероятно, я об этом конкретно не думала. Просто мне хотелось, чтобы в ее жизни произошло что-нибудь значительное, интересное. И оно произошло. Появился Олег. Этот красивый и талантливый мальчик мне сразу стал близок — я его полюбила, я его очень любила.

Первый год был трудный. Он не очень знал, что такое дом, семья; он был бродягой. Дом его родителей не был его домом. Он его совсем не любил, не хотел в нем жить. Наш дом, как он мне потом сказал, сразу ему понравился — ему захотелось в нем жить. И он стал в нем жить. Но не сразу понял, как надо жить семьей.

Были у меня тогда почти 2 года совсем одинокой жизни: Лиза ушла с работы и уехала с Олегом в Москву. Я осталась в Ленинграде. Приходила домой, а дома только кошка. Мое домашнее существование свелось к полному однообразию: пойти на кухню, сварить вермишель, съесть ее с томатным соусом, выпить чаю — и к телевизору. Письма я обычно писала Лизе на работе, редко — вечером дома. Так как на работе я была все время среди людей, громких голосов, «ляляканья» на лестнице с кем-нибудь симпатичным и веселым, то тишина дома и короткий промежуток от приезда домой (в 7 часов) до сна (+ телевизор) в 11 часов не огорчали меня, а наоборот — я отдыхала. По телефону с Лизочкой я говорила (сознаюсь!) тоже с работы! Она жила нелегко. Она трудно привыкала к «безработному» состоянию и сидела в их маленькой комнате, сквозь слезы читая Достоевского. Потом настали деятельные дни. Деятельность была противная, но цель — очень важная: обменять нашу ленинградскую квартиру на Москву, съехаться и зажить одной семьей — я, Лиза, Олег. Правда, я должна была уйти со службы, не доработав нескольких лет до 20-летнего стажа, но это надо было сделать для Лизы и Олега. И вот потек бесконечной лавиной бумажный поток. Печати, бумажки, адреса — так продолжалось больше года, почти два. И настал день, когда мы начали переезд. Я даже плохо сейчас помню, как все это было. Но все прошло хорошо. Наша рухлядь была погружена в контейнер, а мы с кошкой — в купе «Стрелы». Олег в этом не участвовал, и мы были этому рады. Так же никогда не участвовал во всяких переездах мой отец. Это была слишком большая нагрузка для их нервной системы!

Итак, с кошкой мы вышли из вагона «Стрелы» на платформу вокзала в Москве. Выстояв очередь на такси под проливным дождем, держа в руках «мятущуюся» сумку, в которой сидела обалдевшая Кенька, мы сели наконец в машину и были доставлены на Люблинскую улицу, где должны были жить и ждать, когда придут вещи. До переезда в новую квартиру было еще далеко. Там еще не выехали жильцы, там надо было делать ремонт, а пока мы жили в квартире Олега и его матери. Эта жизнь была настолько чужой для меня, что я почти не помню, как проходили дни.

Потом был кусочек жизни у Шкловских в Переделкине. Это было уже летом, в нашей квартире ремонт закончился, мы освободили квартиру Павлы Петр<овны> от нашей мебели, но сами жили в Переделкине. Шкловские так настойчиво и радушно приглашали нас, что даже Олег не выдержал и согласился. Я жила и спала в проходной комнате у Шкловских, а Лиза и Олег в домике, вернее, в комнате при гараже. Комната была как каюта, но была кухонька и «предбанник», и ребята устроились там очень уютно. Был даже куплен игрушечный телефон, и утром В.Б. или Сима звонили им, узнавали, как спалось, приглашали пить кофе. Было очень уютно и весело. По вечерам собирались вместе, было много смеха, и однажды Каверин, который жил недалеко и по вечерам гулял, сказал: «Как приятно идти мимо дома Шкловского и слышать громкий смех из окон второго этажа дачи». На первом этаже жил Кешоков, и у него был настоящий телефон. А В.Б.Ш. не мог добиться, чтобы ему поставили телефон. Только уже после смерти Симы ему дали другую дачу: 1-й этаж и телефон, но он относился ко всему уже довольно равнодушно, как будто он не здесь, а уже там.

Наша жизнь у Шкловских в Переделкине оборвалась внезапно и непонятно. Сима сказала мне, что я должна уехать, что спать в проходной комнате неудобно и мне, и им. На другое утро рано я уехала, а на другой день, забрав кошку и трех котят, уехали Лиза с Олегом. И три года мы не были у Шкловских, не звонили им. Мы очень огорчались, особенно Олег, но иначе не получалось. А через три года позвонила Сима и сказала: «Приезжайте». И мы приехали втроем.

Мы жили в нашей квартиренке в 2 комнаты, наверху — отвратительная семья с криками, руганью и роялем, который использовали две девки, играя попеременно «Цыганочку» и «Собачий вальс». Им доставляло наслаждение скакать и прыгать, зная, что это мешает нам, а главное, Олегу, который не соизволил обратить на них внимание. Олегу нужно было полтора часа, чтобы добраться до театра: пешком, автобусом, метро…

Мы прожили в этой квартире с ноября 1975 по июнь 1978 года. Я помню, как Олег пришел домой, в кармане его был смотровой ордер на квартиру, но он не сразу об этом сказал. Он, как всегда, придя с улицы, долго чистил ботинки, потом надел тапочки и сказал нам об ордере. Мы поняли только, что от квартиры, от района он в восторге, но слова его были скупы, и восторг был спрятан далеко, глубоко. Но все-таки Лиза сразу почувствовала, что ему не терпится показать ей квартиру, и они поехали.

И вот теперь мы живем в этой квартире, с марта 1981 года — уже без него.

Судьба дала ему много, но в очень небольших дозах. Он долго жил бродягой, потом встретил Лизу, полюбил ее, у него был дом — такой, как он хотел, но все это продолжалось всего 10 лет. Он мечтал побывать в других странах. Он был в Польше, в Болгарии, в Чехословакии и в Эдинбурге и Лондоне. Очень коротко, но был. Он всегда мечтал иметь своей кабинет, и он у него был — всего около двух лет, но такой, как он хотел. Ах, наш дорогой и любимый человек! Два у нас с Лизой дорогих — отец мой и Олег. И они всегда рядом с нами. Лиза окружена фотографиями Олега, помогает Наташе, которая готовит сборник об Олеге.