Тамбур - Малышева Анна Витальевна - Страница 29

• Предыдущая
• 29/79
• Следующая

Вот — все вам написала. Тогда-то, ночью, мне просто было некогда записывать за ним стихи. И потом, я была слишком взволнована. Я всегда чувствую, если что-то случилось. А «Божественную комедию», если будет досуг, прочитаю как следует, а то в университете как-то пропустила.

Следователь раздраженно растер руки — было слышно, как шуршит сухая кожа на костяшках пальцев:

— Да пусть читает, что хочет! Но вот это, насчет «любовь вдвоем на гибель нас вела»… Вы меня тоже поймите — мы же практически коллеги! В одну ночь, в одном тамбуре — убийство и попытка самоубийства. Вот тебе и вдвоем!

— А дальше-то видите, — Юлия азартно перегнулась через стол, испачкав рукав блузки в лужице кофе и даже не заметив этого. — Дальше цитата из главы о самоубийцах. «И тот из вас, кто выйдет к свету дня, пусть честь мою избавит от навета, которым зависть ранила меня!»

Голубкин тяжело вздохнул. Данте в половине десятого утра, после полубессонной ночи, совсем его не впечатлял.

— Я специально смотрела примечания к «Божественной комедии»! — торжественно сообщила Юлия. — Речь идет о вынужденном самоубийстве! О вынужденном, понимаете? Парень и сам говорил об этом, но я решила перепроверить — вдруг послышалось? Ночью всякое бывает.

— То есть вы хотите сказать, что его кто-то вынудил покончить с собой? — Голубкин с тоской рассматривал разводы кетчупа в своей опустевшей тарелке. С одной стороны, ему хотелось еще пиццы. С другой — уже и после первой началась страшная изжога. А с третьей — эта миловидная голубоглазая женщина могла принять его за обжору, который не дело делает, а шляется по грязноватым забегаловкам и набивает живот всякой дрянью.

— Во всяком случае, он хотел представить дело именно так, — ответила она. — И требовал, косвенно, конечно, чтобы его избавили отложного обвинения. Тогда я совсем голову потеряла, а теперь думаю — почему взята такая цитата?

— Ну да, Исаев перерезал себе вены, — буркнул следователь. — Только, знаете, трудно заставить человека покончить с собой против его воли. Поверьте моему опыту.

— Поверьте и вы моему! — Юлия даже приподнялась. — Нервного, слабого, чувствительного человека можно подтолкнуть к самоубийству!

— А к убийству тоже можно?! И никто ни в чем не виноват?!

— Постойте, — она изо всех сил пыталась взять себя в руки. — Есть ведь еще цитата. «Во мне живет и горек мне сейчас Ваш отчий образ, милый и сердечный, того, кто наставлял меня не раз». Сперва, когда я отыскала эту цитату, задумалась — а к чему она? Потом стала читать примечания. Знаете, о ком речь? О Брунетто Латини, учителе молодого Данте. Но в этой же песне речь идет о содомии.

— О чем?! — воспрянул Голубкин.

— О содомии! Тут я уже ничего не понимаю, но записала, как было сказано. И вот еще дальше он говорил: «Не помню сам, как я вошел туда, настолько сон меня опутал ложью, когда я сбился с верного следа…»

Но Голубкин уже не слушал. Он забыл и о пицце, которую только мечтал заказать, и о том, что вчера, в субботу, ему позвонили двое (судя по голосам на автоответчике — молодые) и назначили встречу по поводу Боровика. Он считал, что это были студенты. Те ничего о себе не сообщили, было ясно одно — это парень и девушка. Обе встречи должны были состояться сегодня же.

Отправляясь к Юлии, он даже не думал, что получит столько информации. С одной стороны, конечно, к делу это пришить трудно. Парень не в себе, взять с него, получается, нечего, в припадке мог наговорить и нацитировать такого, что и Заратустра не разберет. Но с другой? Что у нормального человека на уме, у самоубийцы — на языке. И ведь лежит он сейчас в больнице, декламирует Данте. А Данте — это следователь точно знал — писал по-итальянски. А что преподавал Боровин?

«Ну и чертова кукла этот Исаев! — подумал он. — Нашел время сходить с ума! И кровь одной группы с Боровиным! И сам признался в убийстве, сам, никто его за язык не тянул! А потом разорутся родственнички — ага, мол, опять наши продажные менты подставляют самого невинного! И будет куча неприятностей».

— Вы слушаете меня? — раздраженно окликнула его женщина. Она видела, что следователь ушел в свои мысли. — Эта цитата, по-моему, тоже важна! Он говорит: «Не помню сам, как я вошел туда…» И, между прочим, он просил, чтобы все воспринимали как исповедь.

И, кстати! Он тогда же сказал — вы не прочитали?! — что двадцать минут назад перерезал себе вены.

— Получается, что это было без десяти три ночи, — механически подсчитал Голубкин. И вдруг встрепенулся:

— Но… Мы ведь были уже там!

— Что? — она тревожно подалась вперед.

— Мы уже приехали на вызов. Мы были в квартире у… — Голубкин отчетливо вспомнил все подробности той ночи. Разъяренную красивую женщину в халате, труп в луже крови у нее на кухне, ее обвинения в адрес любовника и его подружки… Группа прибыла в половине третьего ночи.

— Черт! — Уже не обращая внимания на Юлию, он бросился к записям. — Двадцать три пятнадцать — сообщает, что убил.

— Что «убили человека, кажется!» — поправила его женщина, но тот не слушал.

— Два тридцать, уже пятница. Мы приехали на вызов. А второй раз он звонит вам буквально через пять минут и говорит, что сейчас покончит с собой.

Если считать от времени самоубийства, которое он сообщил в третьем звонке (двадцать минут назад, ну хотя это может быть и неточно)… Значит, вены он себе порезал без десяти три. Потом опять звонит вам — в три часа десять минут. И получается, что мы вошли к нему практически минут через пятнадцать — двадцать после этого!

Голубкин положил на стол исчерканные записи.

— Что же его так развезло? Правда, он был сильно пьян…

— Послушайте, — Юлия окончательно потеряла терпение. — Математика — это замечательно. Но у меня другая профессия, я эмоциями занимаюсь, а не цифрами. Рада, что помогла вам с хронологией, но мне кажется, вы упускаете из виду очень важные вещи.

Она отпила остывший кофе («Ну почему всю жизнь я пью холодную бурду!») и с отвращением отставила чашку подальше.

— Этот молодой человек, кстати, как его имя, если не секрет?

— Даня.

— То есть Данила?

— Даниил, — брезгливо уточнил Голубкин. — Ив паспорте так.

— Этот Даня — не ваш клиент, а наш. Из всего, что он сказал, вовсе не следует, что он кого-то убил. Он же говорил: «Кажется, убили…» Причем во множественном числе. А это его «у меня случилось кое-что» — тоже можно воспринимать различно. Может, его потрясло что-то.

— Да он уже признался в убийстве, — следователь беспокойно оглянулся на стойку и решился:

— Пойду, возьму еще пиццу. У меня трудный день, а где удастся перекусить — неизвестно. Вам что-то взять?

Юлия даже головой не покачала — так была удручена. «Уже признался, — думала она, глядя в широкую спину Голубкина, который общался с барменшей, тыкая пальцем в истрепанное меню. — У меня голова раскалывается… Кого же он убил?! Потом самоубийство… Мне почему-то страшно. Меня это совсем не касается, а мне страшно. У меня своих проблем полно, семья вот-вот развалится, даже непонятно, почему… Мне мужем нужно заняться и дочкой. И постирать наконец, это уже безобразие. А у меня этот голос из головы не идет. И добро бы, я была неопытной девчонкой, которая впервые сталкивается с такими штуками… Практиканткой какой-нибудь, вроде нашей Дарьюшки. Та, как услышит по телефону что-то жалостное, сразу начинает рыдать. У нее уже постоянная клиентура — может им просто хочется пореветь с кем-то на пару. Но я?! Это в тридцать-то два года, с почти взрослой дочкой, со стажем работы, с…»

Она не додумала эту мысль.. Внезапно Юлия поняла, как глупо отгораживаться от этого голоса подобными щитами — возраст, опыт, закаленность, свои проблемы. Он все равно волнует ее. И пугает. А вот Голубкина, который уже возвращался с довольным лицом и громадной пиццей — нет.

— Как он это сделал? — спросила она, выждав пару минут. Нельзя мешать мужчине есть — он тебя возненавидит.

— Пробил голову старичку, — мимоходом ответил тот, раздирая «резиновую» лепешку пластиковой вилкой.

• Предыдущая
• 29/79
• Следующая