Две кругосветки - Ленковская Елена - Страница 26

• Предыдущая
• 26/47
• Следующая

После Бразилии Руся почему-то снова загрустил. Он часто задумывался, и, к большому огорчению Морица, отказывался участвовать в разных забавных проделках. А тут ещё на шлюпе произошла одна история с его участием.

История была странная.

И, хотя Мориц не был свидетелем тех событий — он попал на место происшествия аккурат к финалу и узнал всё из рассказов Ромберга и самого Руси, — история эта, а также её последствия не могли не взволновать кадета Коцебу. Ведь он считал Русю своим другом.

Началось всё с того, что Николай Петрович Резанов попросил господина Лангсдорфа, как человека учёного, помочь в составлении японского «лексикона», то есть словаря. Тот с охотой согласился, потому как не было ни одной отрасли знаний, которая бы не вызывала живейший интерес этого учёного человека.

В самом деле, натуралиста Лангсдорфа, которого на «Надежде» называли на русский манер Григорием Ивановичем, интересовало всё на свете. В чём — тыквах или кокосовых скорлупках — лучше заваривать чай мате, который пьют в Бразилии; как устроена машина для отделения семян от хлопка; чем отличаются между собой двадцать видов южноамериканских папоротников, в чём опасность для человека красивой медузы «фрегат» с латинским названием Physalis pelagica?..

Так вот, пригласив Лангсдорфа к себе, господин посланник посетовал на то, что японский словарь уже довольно обширен (благодаря его собственным трудам и помощи японца Киселёва), но составлен только исходя из понятий человека простого звания, каковым являлся японский толмач.

— Видите ли, герр Лангсдорф, Киселёв — простолюдин. Слова отвлечённые понятия изображающие, не в курсе его разумения, а потому и труд мой не может достичь желаемого совершенства, — излагал посланник, любивший выражаться витиевато.

Учёный кивал с пониманием.

— Полагаю, и многие из благородных японских обычаев он потому описать не в состоянии, — незамедлительно вынес он свой вердикт.

Резанов, однако, подозревал в одном из японцев по имени Цудаю, судя по обхождению и внешнему виду, человека не простого звания. Лангсдорф готов был согласиться с посланником. Одевался Цудаю не так как другие — на вытертом халате его был герб, а на поясе, в отличие от прочих японцев, он всегда носил короткий меч в ножнах.

Призвали Киселёва, который, несмотря на неподходящее происхождение, вполне был в состоянии перевести на русский рассказы прочих своих соотечественников. Получив от посланника распоряжение в любой момент быть готовым оказать услугу господину Лангсдорфу, Киселёв кланяясь и пятясь, удалился.

Засим раскланялся и Лангсдорф.

К поручению принять посильное участие в научных трудах Резанова Лангсдорф отнёсся ответственно. Как неплохой рисовальщик, он даже был в состоянии вполне удовлетворительно запечатлеть важные для японских обрядов позы и жесты. Была лишь одна загвоздка. Он не говорил по-русски. Выучиться было как-то недосуг, научные занятия занимали всё его время. Благо, на корабле была масса приличных людей во главе с капитаном, свободно владевших немецким.

Но офицерам, стоявшим вахты, часто было некогда. Переводить с немецкого на русский взялся Толстой, видимо от скуки.

— Рад пожертвовать своим драгоценным временем ради науки, — церемонно поклонился он Лангсдорфу, хотя все на шлюпе знали, что свободного времени у него более чем достаточно.

Сопровождаемые Киселёвым, явились японцы. Они уселись кружком на пятки и закивали своими гладко выбритыми головами. Головы сверкали, замасленные пучки волос, оставленные на их затылках, покачивались в такт.

Вокруг собрались заинтересованные зрители, считая происходящее хорошим развлечением в довольно однообразной корабельной жизни.

Разговор Лангсдорфа с японцами выглядел немного странно. Григорий Иванович спрашивал, Толстой, посмеиваясь, переводил его слова на русский, а Киселёв, почтительно выслушав, обращался к своим, в основном к Цудаю.

Ответы двигались к Лангсдорфу в обратной последовательности, и в целом дело шло до крайности медленно. Подвижный, привыкший схватывать всё на лету Григорий Иванович от такой тягомотины быстро пришёл в нетерпение, и пустился с места в карьер:

— Скажите лучше, правда ли, что японские господа иногда взрезают себе живот в гневе или… э-э-э… нетерпении? Нельзя ли описать сей обычай? А лучше показать, как он происходит. Разумеется, в общих чертах, — добавил он с улыбкой, повернувшись к Цудаю.

Толстой скороговоркой перевёл. Киселёв, удивлённо взглянув на него, передал сказанное Цудаю.

Сильно изменившись в лице, тот вопросительно уставился на Лангсдорфа.

— Йа, йа! — подтвердил Лангсдорф на своём немецком, благодушно кивая. — Покажите нам в целом, как выполняется этот обряд!

— Давай, давай, показывай! — перевёл Толстой. — Начальство ждёт. Посланник приказал.

Киселёв с каменным лицом заговорил по-японски. Цудаю тихо отвечал ему что-то.

Принесли войлочный коврик, кинжал и кусок холстины.

Цудаю поклонился присутствующим, сел на коврик, сняв до пояса халат и тщательно заправил его рукава себе под ноги.

— Зачем это? — поинтересовался Лангсдорф, не желавший упускать детали.

— Чтобы мёртвое тело не упало навзничь. Это — некрасиво. Так не подобает умирать самураю.

Лангсдорф удовлетворённо кивнул и принялся записывать.

Киселёв тем временем завернул меч Цудаю в кусок холста и с поклоном подал ему. Тот взял меч, положил перед собой. Киселёв с обнажённым кинжалом в руке стал у него за спиной, чуть поодаль.

Григорий Иванович хотел спросить, зачем кинжал — на его европейский взгляд одного меча было бы вполне достаточно. Однако в этот момент Цудаю заговорил бесстрастным тихим голосом.

— Он говорит, что готов искупить свою вину перед господином, и потому сейчас распорет себе живот, — выслушав пояснения Киселёва, перевёл Толстой Лангсдорфу.

Японец церемонно поклонился. Окружающие притихли.

Цудаю с непроницаемым лицом медленно взял в руки острый как бритва меч, занёс его над головой, зажмурился…

В повисшей над палубой мёртвой тишине раздался испуганный возглас. Это новый юнга что-то громко, отрывисто крикнул японцу на его наречии.

Бледный как мел Цудаю дрогнул и открыл глаза.

Мальчик, волнуясь, повторил сказанное.

Кажется, Цудаю понял его слова. С диким, безумным видом он взглянул на юнгу. Меч со стуком выпал у него из рук.

Японцы подавленно переглядывались. На их лицах был написаны испуг и смятение.

— Как вам не стыдно! — в ярости закричал мальчишка Толстому. — Это же просто убийство!

— Да как ты смеешь, наглец! — Толстой вскочил, схватив юнгу за грудки.

— Поставьте его на место, граф! Отпустите! Вы его задушите! — К Толстому бросились лейтенанты Ромберг и Головачёв, боясь, как бы гвардии поручик в порыве ярости не прикончил мальчишку.

— Нет, это серьёзное обвинение, — злобно сипел граф. — Я вас, юнга, в порошок сотру!

— Что? Что такое? — недоумевал по-немецки Лангсдорф, тараща глаза то на взбешённого Толстого, то на юнгу, то на сдержанно ухмыляющегося японца Киселёва.

С помощью офицеров мальчик вырвался из цепких объятий графа, дёрнул плечом и, упрямо вскинув голову, заговорил по-немецки, обращаясь к Лангсдорфу. Голос его срывался от негодования и злости.

— Цудаю только что чуть не покончил с собой — на самом деле! Ему неправильно перевели вашу просьбу, господин Лангсдорф!

— Каким образом? — быстро спросил Лангсдорф, ужасаясь услышанному.

— Приказали совершить харакири. Он японец, он не мог ослушаться приказа начальства.

Лангсдорф схватился за голову.

— Киселёв тоже хорош! — сверкнул юнга потемневшими от гнева глазами в сторону японского толмача, и резко бросил ему что-то по-японски.

Не дожидаясь ответа, мальчик развернулся и бросился прочь, едва не сбив с ног явившегося на шум младшего Коцебу.

• Предыдущая
• 26/47
• Следующая