Паломничество жонглера - Аренев Владимир - Страница 92
- Предыдущая
- 92/145
- Следующая
«Как всегда, — подумал Баллуш, — Тагратвалл вовсю наслаждается процессом. У бельцов так всегда… впрочем, не только у них, не только. И если какой-нибудь эпимелит истово печется о дорогих одеждах и украшениях, „приличествующих его сану“, то иной отец-настоятель не менее яростно заботится о бедности. И ни один, ни другой не понимают, что их поведение — лишь две стороны одной монеты, что для них обоих богатство имеет значение, и они не свободны от его влияния. Таких здесь много.
Труднёхонько мне с ними придется…»
Бесстрастный выдержал необходимую паузу, неслышно барабаня пальцами по набалдашнику председательского жезла. Убедившись, что возражений «не воспоследует», он картинно поправил бахрому-лапки на своем расшитом золотыми нитями рукаве, еще раз стукнул жезлом об пол и провозгласил:
— В таком случае, по праву, данному мне законом и традицией и подтвержденному всеми вами, я объявляю Собор Двадцати Четырех открытым. Предлагаю пройти в Зал Мудрости и, с благословения Сатьякала, приступить.
На сей раз Тагратвалл не стал дожидаться подтверждения, ибо его «предлагаю» было не более чем изящным оборотом речи. Группы священнослужителей, каждая по своей лестнице, спустились на этаж ниже и, каждая через свою дверь, вошли в Зал Мудрости.
Здесь имелось всё необходимое, чтобы заседания Собора проходили в удобстве и покое. Большую часть помещения занимал громадный круглый стол с двадцатью четырьмя креслами вокруг него. У стен располагались еще стулья — для тех, кто не входил в Собор, но был приведен паттами или верховными настоятелями: писцов, советников, прозверевших и слуг. Там же, у стен, находились небольшие столики для письма, несколько этажерок с чистыми свитками, письменные принадлежности, экземпляры «Бытия».
Как только все вошли в Зал, двери закрыли снаружи. Возле каждой стояло по два охранника соответствующего культа, которые должны были защищать помещение от возможного прослушивания и нежеланных посетителей. Хотя редко кому удавалось в дни Собора пробраться в Храм, всегда хватало тех, кто не оставлял надежды попасть туда и упасть со своей мольбой в ноги высшим иерархам.
Но время для прошений наступит через несколько дней, когда начнется печатанье новых Книг. Пока же…
— Начнем, братья! — провозгласил Тагратвалл. Жезл он положил прямо на стол: левую руку держал на рукояти, правой же взмахнул в смиренном и одновременно величественном движении: — Начнем, братья, с молитвы Сатьякалу всемилостивому, дабы благословил он наш Собор и всё, что будет здесь сказано и решено.
Сидящие за столом и у стен склонили головы и сложили руки у груди, Баллуш — чуть медленнее остальных. Он продолжал наблюдать за ними и видел, что многие на слова Бесстрастного отозвались… нет, не с неохотой, всего лишь с заминкой. Так медлит прихожанин, которого растяпа-исповедник спрашивает о здоровье давно почившего родственника.
Это должно было бы обнадежить Тихохода, но старый монах понимал: люди предпочитают верить в наилучшее. И собственноручно выжигать себе глаза, чтобы не видеть угрозы. Предпочитают молиться о мире и благе тем созданиям, которые уже нисходят, а значит, несут с собой в Ллаургин войны, боль и разрушения.
Слушают собственных прозверевших вполуха.
И не готовы рисковать, потому что думают, что им еще есть что терять.
Склонив голову, как и все, Баллуш Тихоход молился, но не о том, о чем молились остальные.
Баллуш Тихоход молился, чтобы сегодняшний Собор не оказался последним в истории Ллаургина.
Позавтракав и договорившись обо всём, Тойра оставил Фриния собирать вещи, а сам пошел «переброситься парой слов» со знакомыми даскайлями.
В общем-то вещей у Фриния было не так уж и много: одежда, разнообразные чародейские банки-склянки, набор трав и минералов, прикупленных им для некоторых практик, кинжал квилон (он упражнялся с ним иногда, а также использовал в своем ремесле), заговоренный стилет с магическими знаками, выгравированными на каждой грани; несколько ценных свитков, купленных на ярмарках и у одного хайвуррского собирателя, связка свечей, хрустальный шар, прямоугольное зеркальце в серебряной рамке и еще одно — в золотой, всякая бытовая мелочь…
Кажется, ничего не забыл.
Ах да, еще футляр!..
Фриний вспомнил о нем со смешанным чувством досады и стыда. Подобное чувство испытывают, повстречав давнюю любовницу, расставание с которой было бурным, неприятным, полным взаимных упреков и горечи. О футляре он не вспоминал уже несколько лет. Хотя тот обычно стоял в углу — рядом с невысокой этажеркой для свитков, которой Фриний пользовался довольно часто — чародей давно уже воспринимал футляр как неотъемлемую часть своей комнаты, ничего не значащую и неважную.
Последний раз было это года четыре назад, что ли?.. — футляр обнаружил любопытный Кирхатт. Вообще-то, по негласным законам эрхастрии, проявлять чрезмерный интерес к тому, что находится в комнатах других чародеев, было не принято, но Кирхатт всегда оставался Кирхаттом. Он спросил: «Можно?» — и дождавшись утвердительного кивка, вынул и развернул рисунки.
— Чтоб мне проторговаться до последнего «плавника»! Откуда это у тебя?
— Мои, — скупо ответил Фриний. — Я когда-то, еще до сэхлии, рисовал.
— В монастыре, что ль? И монахи тебе позволяли? А чего ж потом забросил?
— Как обычно. — Он пожал плечами. — Времени не хватало. Учеба, учеба и еще раз учеба. Сам знаешь.
— А потом, после посвящения? Ты даже не пытался, да? Боялся, что не получится?
— Слушай, Купчина… — Кирхатт поднял руки:
— Ладно, ладно. Намек ясен, гашу факел своего красноречия. Но если хочешь знать…
— Не хочу. Потому что знаю. Ты скажешь, что нужно развивать сильные стороны, что нельзя выбрасывать талант на помойку.
— Именно.
— Ну так я и не выбрасываю. Видишь, в футляре храню.
На том разговор и закончился — и с тех пор до сегодняшнего дня Фриний футляра не открывал. Не было необходимости. К тому же, глядя на собственные рисунки, он всегда чувствовал упомянутые выше досаду и стыд, и еще некое смятение, как от невыполненного обещания. Но сегодня, отчасти из-за ожидаемых перемен, а еще — чтобы переступить через собственное нежелание, он достал свернутые в трубку листы. Дунул и встряхнул, освобождая от пыли, потом принялся разворачивать их, один за другим. Рисунки просматривал не торопясь; странно, оказывается, о многих он совершенно забыл, когда и где они были нарисованы. Некоторые теперь казались неуклюжими, чересчур загроможденными деталями, другие, наоборот, излишне схематичными.
Он просматривал их один за другим, снимая, как листы с капусты. Но до сердцевины — помятого, когда-то подмоченного листа — так и не добрался. Не успел.
— Ну что? — Тойра, как всегда, был стремителен и безусловен. — Ты уже собрал вещи? А-а, рисунки разглядываешь… Там были вполне удачные, помнится. Ладно, их можно и потом просмотреть, а нам бы надо в путь-дорогу. Ты ведь, наверно, еще попрощаться не успел со своими приятелями. Ну так чего ждешь? Я сам сложу их в футляр — и заодно полюбуюсь, а ты иди. Жду тебя здесь.
«Успел», — подумал Тойра. (Фриний во сне снова «слышит» его мысли, но по-прежнему не видит лица, ибо смотрит на учителя как бы со спины, всё время — со спины.)
«Успел, — он подразумевал и случай с рисунками, и вообще сегодняшний день. — Очень надеюсь, что мне за это не нужно хвалить Сатьякал, что это случилось не благодаря им…»
Невесело усмехнувшись нехитрому каламбуру, Тойра принялся упаковывать рисунки обратно в футляр.
На подступах к Старому Клыку им еще не раз пришлось остановиться — и не только из-за неуемного любопытства конопатой. На Ярмарочном холме и вдоль дороги, соединявшей его с Западными воротами города, расплескалось торжищное половодье. Как и во время половодья взаправдашнего, нанесло сюда вдоволь всякого мусора: и нищих, и прокаженных, и умалишенных — чистый паноптикум, как выразился скорый на ученое слово господин Туллэк! Все эти Гугни Безбровые и Полусвятые Австурии не хуже ухватистых купцов сражались между собой за местечко повыгоднее, чтобы можно было, сидючи у обочины, цапать за рукава и штанины проходящих мимо: «пода-айте на пропитание!» Здесь же, вдоль дороги, сноровисто разводили костры из чего попало: сучьев, ветоши, уворованных с полей страшиловых крестовин, даже из подсохших коровьих лепешек. Осенний ветер трепал дымы, прижимал их к земле; повсеместно стоял терпкий горьковатый запах и ровный, лишь иногда взрывающийся скандалами гул.
- Предыдущая
- 92/145
- Следующая
