Невыносимая любовь - Макьюэн Иэн Расселл - Страница 21

• Предыдущая
• 21/54
• Следующая

Он все еще торчал посреди дороги, его фигура и реплики через неравные промежутки времени скрывались за проносящимися машинами, и он повысил голос до такого пронзительного визга, что я не мог отвести от него глаз. Я должен был воспользоваться моментом и бежать со всех ног, чтобы оторваться. Но его ярость завораживала, и я, потрясенный, продолжал смотреть, хоть и не теряя веры, что ошибка будет исправлена и в семи метрах от меня его, сыплющего проклятиями и мольбами, раздавит автобус.

Он визжал, выкрикивая фразы с повторяющейся восходящей интонацией, как будто жалкая птица из зоопарка, наполовину ставшая человеком:

– Чего ты хочешь? Ты любишь меня и хочешь меня уничтожить! И делаешь вид, будто ничего не происходит! Ничего не происходит! Гад! Ты играешь... мучаешь меня... тайком подаешь мне гадкие сигналы, чтобы я продолжал тебя ждать! Я знаю, чего ты хочешь, гад! Гад! Думал, я не знаю? Ты хочешь забрать меня у... – Я не разобрал нескольких слов из-за грузовика размером с дом. – И ты думаешь, что можешь меня у него забрать. Но ты придешь ко мне. В конце концов. Ты и к нему придешь, никуда не денешься. И тогда, гад, ты будешь молить о прощении, будешь ползать на брюхе...

Рыдания Перри сослужили ему добрую службу. Он шагнул ко мне, но его заставила отступить несущаяся по середине дороги машина с сердито ревущим клаксоном, звук которого исказил печальный вскрик Перри удаляющимся доплеровским эффектом. В какой-то миг, пока он кричал, мне стало почти жаль его, несмотря на враждебность и даже отвращение. Но, наверное, жалость – не совсем правильное слово. Глядя на него, стоявшего там, бредящего, я испытывал облегчение оттого, что не я стою на его месте, – то же чувствуешь при виде пьяного или шизофреника, дирижирующего перед уличным транспортом. А еще я подумал: такой взвинченный, потерявшийся в действительности он не может причинить мне вреда. Ему была нужна помощь, хоть и не моя. И вместе с тем я испытывал расплывчатое желание видеть этого зануду размазанным по асфальту совершенно без моего участия.

Пока я слушал его, мои мысли и чувства сделали три полных оборота и появилась некая зацепка. Подсказка заключалась в слове, произнесенном дважды: сигнал. Оба раза оно заставляло трепетать и колыхаться беспокоившую меня раньше занавеску; два слова слились и образовали элементарную конструкцию: занавеска использовалась в качестве сигнала. Я подобрался к разгадке ближе, чем раньше. Я почти схватил ее. Некий огромный дом, знаменитая лондонская резиденция, где сообщения передавались при помощи занавесок...

Продираясь сквозь эти хрупкие ассоциации, я задумался о занавесках в своем кабинете, а потом и о самом кабинете. Не об уюте и фонариках из рисовой бумаги, не о мерцании красного и синего на бухарских коврах, не о подводных оттенках моего поддельного Шагала («Le Poete Allonge», 1915) – мне представились пять полок вдоль тридцатиметровой стены, заставленных папками для бумаг, черными подписанными коробками с газетными вырезками, а напротив, у окна, глядящего на юг, – компьютер с тремя гигабайтами данных на жестком диске, готовых помочь мне выстроить мост между тем особняком и двумя этими словами.

Я вспомнил о Клариссе, и неожиданно на меня обрушилась радостная волна любви, наша размолвка показалась мне пустяком, который так легко исправить – не потому, что я был не прав и вел себя недостойно, а именно потому, что я был так очевидно и неоспоримо прав, а Кларисса просто ошиблась. Я должен к ней вернуться.

Дождь не кончался, но заметно ослаб. Светофор в двухстах метрах от нас загорелся красным, и по расположению приближающихся машин я понял, что через несколько секунд Перри сможет перейти на мою сторону. Поэтому, пока он плакал, закрыв лицо руками, я скрылся. Наверное, он и не увидел, как я развернулся и побежал вдоль особняков по узкой улице. Но даже если бы в своем отчаянии он смог собраться с духом и пуститься за мной так же быстро, я бы увеличил скорость, свернул за угол и исчез через минуту.

Дорогой Джо, я чувствую, как радость, словно электрический ток, струится по моим жилам. Я закрываю глаза и вижу, как ты стоишь под дождем, отделенный от меня дорогой, и невысказанная любовь связывает нас, словно стальным тросом. Я закрываю глаза и вслух благодарю Господа, даровавшего жизнь тебе и даровавшего жизнь мне в то же самое время и в том же самом месте и позволившего начаться нашему странному приключению. Я благодарю Его за каждый пустяк, что есть у нас. Сегодня утром я проснулся и увидел на стене у кровати ровный круг солнечного света и возблагодарил Его за то, что тот же солнечный свет падает на тебя. Так же как прошлой ночью соединял нас дождь, льющийся на тебя и на меня. Я восхваляю Господа, ниспославшего меня тебе. Я знаю, нас ждут трудности и боль, но через эти трудности Он ведет нас к цели. К Его цели! Он испытывает нас и закаляет нас, и, пройдя долгий путь, мы обретем еще большую радость.

Знаю, я должен просить у тебя прощения – хотя это слово слишком слабое. Вот я стою перед тобой, нагой, беззащитный, взываю к твоей милости, молю о прощении. Потому что ты узнал нашу любовь в самом начале. Ты узнал с первого взгляда, брошенного на меня там, на холме, после того, как он упал, всю силу и святость любви, пока я стоял как слепой и глухой, отвергая ее, пытаясь защититься от нее, делая вид, что ничего не происходит, что ничего подобного не может произойти, и игнорировал все, что говорили мне твои глаза и каждый твой жест. Я думал, будет достаточно спуститься за тобой с холма и предложить вместе помолиться. Ты был совершенно прав, что рассердился на меня, не замечающего то, что ты уже увидел. Все произошедшее так очевидно. Почему я отказывался признать это? Ты, наверное, считал меня бесчувственным тупицей. Ты правильно сделал, что отвернулся от меня и ушел. Даже сейчас, вспоминая момент, когда ты начал взбираться обратно на холм, – так и вижу твои ссутуленные плечи и тяжелую походку, говорящие об отказе, – я стенаю, думая о том, как вел себя. Какой я идиот! Я мог потерять все, что у нас есть. Джо, именем Господа, прошу, прости меня.

Сейчас ты хотя бы знаешь – я видел то же, что и ты. И ты, стесненный обстоятельствами и деликатностью по отношению к чувствам Клариссы, встретил меня знаками, которых не перехватить постороннему глазу или уху, потому что они понятны мне одному. Ты знал, что я не мог не прийти к тебе. Ты ждал меня. Именно потому я и позвонил тогда среди ночи, как только понял, о чем говорили мне твои глаза. Когда ты снял трубку, я услышал в твоем голосе облегчение. Ты ничего мне не ответил, но не думай, что я не уловил твоей благодарности. Я повесил трубку и расплакался от радости; мне кажется, и ты тоже плакал. Вот она, новая жизнь. Ожидание, одиночество и молитвы наконец принесли свои плоды, и я встал на колени и благодарил Господа снова и снова до самого рассвета. А ты спал в ту ночь? Думаю, нет. Ты лежал в темноте, прислушиваясь к дыханию Клариссы, и размышлял о том, куда приведет нас эта история.

Джо, ты действительно дал жизнь чему-то новому!

Как много мы должны сказать друг другу, сколько наверстать. Исследования начались на дне океана, а на поверхности это никак не отражается. Вот что я имею в виду: ты заглянул в мою душу (в этом я уверен) и знаешь, как заглянуть еще глубже, но ты практически ничего не знаешь о моей обычной жизни – как я живу, где я живу, мое прошлое, мою историю. Это лишь внешняя оболочка, я знаю, но наша любовь должна включить в себя все. О твоей жизни я знаю уже многое. Я сделал это своей работой, своей задачей. Ты втянул меня в свою повседневную жизнь и потребовал разобраться в ней. Дело в том, что я ни в чем не могу тебе отказать. Если придется сдавать экзамен по тебе, я получу высший балл, не перепутаю ни малейшей детали. Ты будешь мною гордиться!

Итак, моя внешняя оболочка. Я знаю, скоро ты здесь побываешь. Это маленький домик, отступивший чуть назад от изогнувшейся Фрогнал-лейн, окруженный лужайками, с собственным внутренним двором в середине, который нельзя увидеть, даже шагнув с улицы за ворота (чего не делает никто, кроме почтальона) и подойдя к входной двери. Это уменьшенная копия какого-то большого французского дворца. На окнах даже есть решетчатые ставни, тускло-зеленые, а на крыше флюгер-петушок. Дом принадлежал моей маме (четыре года назад она умерла от рака), а ей достался в наследство от сестры, которая получила его после развода за несколько недель до смерти в автокатастрофе. Я рассказываю тебе все это, потому что не хочу, чтобы у тебя было ложное представление о моей семье. Брак моей тетки был ужасен, она вышла за пройдоху, который сделал деньги во время бума на недвижимость, но остальные члены семьи ходили на службу и едва сводили концы с концами. Отец умер, когда мне было восемь. У меня есть старшая сестра в Австралии, но мы не смогли ее разыскать, когда умерла мама, да она по какой-то причине и не была упомянута в завещании. Еще у меня полно кузин, с которыми я не поддерживаю отношений, и, насколько мне известно, я единственный в семье, кто продолжал учиться после шестнадцати лет. И вот теперь я король в своем замке, который Бог подарил мне для своих целей.

• Предыдущая
• 21/54
• Следующая