Живые и прочие (41 лучший рассказ 2009 года) - Касьян Елена "Pristalnaya" - Страница 91

Ну и ко мне вопросов тоже не было.

В то утро я был метлой, она — лопаткой для мусора. С видом безразличным и независимым я собирал пыль и сухие листья, принесенные с улицы. Всякий раз, проскальзывая мимо, шурша прутьями, я слышал, как она хихикает, и чувствовал на себе тонкий лучик ее внимания. Она тихонько ждала — у стенки, напротив кухонного зеркала, — будто крестьянская девушка, примеряющая фату. То приближаясь к ней, то отдаляясь, выметая из углов, из-под сундуков и шкафов, я вычерчивал ритуальный круг, в центре которого пребывала моя суженая. Наконец сгреб мусор в кучу посреди комнаты и застыл в ожидании.

По истечению долгого — вязкого, как патока, — мгновения мы двинулись друг другу навстречу.

Пыль, осколки стекла, песчинки с далекого пляжа, влажная прикроватная пыль и сухая пыль — из комода. Крысиный помет. Шарики пенопласта. Крошечный прутик — приношение ивы, что растет во дворе. Липкая макаронина — увы, не слишком хорошо проваренная. Ворсинки. Былинки. Хлебные крошки.

И в качестве свадебного сюрприза — черенок вишенки, невесть как очутившийся здесь, на полу, и ставший нашим утренним талисманом. Мы подбрасывали его и ловили, пинали, таскали по полу, играли им в пинг-понг и футбол, делая вид, что метелка никак не может взять его на совок, и только когда вконец умаялись, черенок отправился прямиком по назначению — в мусорное ведро.

Тогда мы покинули дом, счастливые, оседлали подвернувшуюся муху и — взвились в небеса.

Она было примерила — словно корону — тусклое облачко, а я уже приготовился стать ветерком, чтобы сдуть его, тем самым утвердив новые правила, но тут планы изменились: ей приглянулась голубка, сидевшая на шпиле старого городского собора, и я стал колоколом, чтобы объявить о наступлении полудня.

Бомммммммм…

Голубка порхнула, сделала круг и опустилась на площадь, вымощенную булыжником.

Я догнал ее — в виде песенки уличного музыканта, фривольной и глупой, исполненной гнусавым, прокуренным голосом под аккомпанемент банданиона.

— Голубка моя! — завывал я. — Нежная птичка моя!

Она клевала хлебные крошки, то и дело перепархивая с места на место.

В это время на площади появились двое: старик и маленькая девочка.

— Слышишь? — спросил старик. — Один из них запевает «голубка моя», а второй — в образе голубки — мирно клюет крошки поодаль — будто не слышит. Так они играют. Такая, понимаешь, игра у них…

— Но почему? — удивилась девочка.

— Да кто ж их знает… — пожал плечами старик.

— Врешь ты все! — скривилась девочка.

— Да нет же! — заволновался он. — Пойдем покажу!

Они остановились перед музыкантом, который продолжал нещадно терзать инструмент, и слушали его с такими серьезными лицами, что музыкант подмигнул девочке, надеясь вернуть хотя бы малую тень ее улыбки. Тут песенка про голубку кончилась, и лабух затянул балладу — жалобную и пронзительную — про старого Мерлина, удочерившего сиротинушку.

Мерлин нашел меня три дня назад под мостом — я жгла костер из старых тряпок и газет, которые подобрала на берегу. Костер получился так себе — тряпки горели плохо, а одна из них оказалась пропитанной то ли хлором, то ли бромом, то ли еще какой химической дрянью, и мне стоило больших трудов вытащить ее из огня и потушить. При этом я так раскашлялась, что случайному свидетелю наверняка показалось бы, что подыхаю от астмы или бронхита. Бабка моя вот так же точно кашляла перед смертью…

Тут он и появился.

— Слава Гороху! — сказал Мерлин. — Я нашел тебя!

«Нашел кого, старый ты облезлый хрыч?» — подумала я, но вслух произнесла:

— Полтинник за час или двести за всю ночь.

— У меня нет денег, — грустно прошамкал Мерлин.

— У меня есть нож, — предупредила я его, хотя, конечно, никакого ножа и в помине не было. Нож неделю назад отобрали солдаты. А когда я попыталась украсть новый в рыбной лавке, получила по морде акульим хвостом — можно сказать, легко отделалась.

— Все это очень печально, — заметил Мерлин, и я — в глубине души — с ним согласилась.

Все могло обернуться еще печальнее, вздумай он пошалить, но дед стоял смирно в сторонке, думал какую-то свою старческую думу и почти не участвовал в дальнейших событиях. А произошло буквально следующее: я наконец выследила крысу, живущую в углу, там, где камни моста расшатались и появились щели — достаточно глубокие, чтобы послужить убежищем разного рода тварям, в том числе и Пузатой Мэри. Уж не знаю, где ее так раскормили. Верно, при кухне подъедалась. Выглядела она почище любимого кота директора консервной фабрики, где я пробыла в раздатчицах целую неделю, но не получила за работу ни гроша, поскольку вела себя недостаточно вежливо с начальником смены.

Я убила Пузатую Мэри камнем. Сама не знаю, как это у меня получилось: никогда не отличалась меткостью, а тут — попала с первого раза, и сразу насмерть. И только было собралась нанизать тушку на прутик, чтобы хорошенько поджарить, как старикан снова заговорил.

— Все это очень, очень печально, — сказал он. Вот ведь заладил, зануда…

— Пшел вон, вассал, — сказала я. Хорошее слово «вассал». Где-то подслушала, не помню, где именно. По-настоящему грязное ругательство. Даже представить себе страшно, что бы это могло значить.

Старикозл сокрушенно покачал седой своей башкой, но — в самом деле — отступил во мрак. Скрылся из виду. Слава Гороху и присным его!

Крыса подрумянилась на огне, запахло едой. Костерок полыхнул ярче, и в дальнем углу, почти у самого выхода, я приметила длинную покачнувшуюся тень.

— Эй, вассал! — крикнула я. — Жрать хочешь?

Так мы с ним познакомились, с Мерлином. Он оказался безобидным. То есть больным, конечно, на всю голову, но безобидным. Он рассказывал мне сказки: про драконов и королей, про рыцарей и принцев, про принцесс, которых в раннем детстве по политическим причинам отдавали на воспитание в бедные семьи, а после, по прошествии времени, мудрые волшебники отправлялись на поиски, чтобы вернуть их на трон.

Мы провели под мостом три дня, а потом он взял меня сюда, на площадь, — чтобы показать ангелов и научить разговаривать с ними. Я, разумеется, не поверила ни единому словечку — про ангелов-то, но на площадь пошла — потому что там дают кукольные представления. Приезжает сам Коппер-Глоппер со свитой и балаганом, дети собираются на спектакли его со всей округи. Как-то раньше побаивалась я туда идти — в одиночку, а с Мерлином пошла.

Он сперва все заливал про этих дурацких ангелов, и у него выходило, что делать им больше нечего, только играть в прятки и догонялки. Вроде как они только тем и заняты с утра до вечера, что забавляются, играя в людей и зверушек, не брезгуют даже сортирами и кухнями для своих игрищ. Будто бы один легко может стать поварешкой, а другой — кастрюлькой, и пока помешивают их супчик, они — сами понимаете — шлопель-тонель, бумца-бумца, шуры-муры друг с дружкой.

Старик помешан на этом деле — дураку понятно.

Ангелы — они не такие. Ангелы — печальные и строгие, они стоят в церквях и держат потолок, чтобы не упал. Печальные они потому, что потолок довольно тяжелый. А строгие — чтобы никто не подходил, чтобы не мешали держать.

Я точно знаю: бабка рассказывала, а бабка моя врать не любила. Она — как померла — сама стала ангелом, я приходила на нее смотреть каждое утро, пока священник по погнал в шею. Бабка моя стояла в дальнем углу, подпирая балкон, откуда ноют по праздникам и воскресеньям.

Хорошее место. Ее не видно, ей видно всех. Напротив нее устроился дед — тоже ангел. Он был солдатом, а когда его убили, стал ангелом, так она мне рассказывала. Мы с ней ходили смотреть — пока она жива была. «Видишь, — говорила она, — вот он, стоит, мой суженый. Я его живьем один только денек знала. С тех пор прихожу поговорить с ним, попросить чего или помолиться. Все для меня делает. Вчера просила дров, он сразу прислал с оказией. Безотказный. Вот помру, стану рядом, и ты сможешь приходить ко мне».