Живые и прочие (41 лучший рассказ 2009 года) - Касьян Елена "Pristalnaya" - Страница 4

Продавщица, пробивая чек, злобно покосилась на воду и оскалилась, обнажив белые, несуразно крупные клыки, и Таир отшатнулась, но потом, тряхнув головой, решила, что ей просто померещилось.

Она позвонила мужу, тот ее выслушал и, пряча раздражение, велел не выдумывать, а лучше записаться к врачу: конечно, если целыми днями лежать на диване, то и от воды затошнит, и галлюцинации начнутся, ничего удивительного.

Он вернулся домой позже обычного, хотя она просила его приехать пораньше, и прямо с порога спросил: «Ну что, была у врача?», а она что-то мямлила и обещала непременно завтра сходить. Муж отвернул вентиль, глянув на нее как на сумасшедшую, демонстративно выпил несколько стаканов воды подряд и ушел в спальню, а она стояла посреди кухни, глядя в пол и с трудом сдерживая подступающие слезы.

Ночью ей снилось, что на нее напало страшное чудовище, обвило кольцами ее шею и душит, заглядывая в глаза и приговаривая невыносимо назидательным голосом: «Я же говорил, надо было пойти к врачу». Она проснулась в холодном поту и с изумлением обнаружила себя в том самом сне, из которого только что благополучно улизнула. Муж склонился над ней и, капая теплыми темными каплями из разинутой пасти, обвивался вокруг ее шеи то ли хвостом, то ли всем туловищем — Таир скосила глаза, но все равно не поняла, чем именно, и с облегчением приготовилась потерять сознание, но сквозь обморочный шум и блестки в глазах вдруг вспомнила о детях, рванулась, дотянулась до ящика прикроватной тумбочки, нашарила пистолет и выстрелила несколько раз в упор.

Она включила свет, зажмурилась и долго боялась открыть глаза. Наконец, собравшись с духом, она приподняла ресницы, мрачно размышляя, что же скажет полиции. «Понимаете, сэр, мне приснился кошмарный сон, как будто мой муж превратился в дракона, и мне пришлось выстрелить, вы понимаете, у меня же дети…» Но на кровати билось в агонии странное существо, оскалив вытянутую, измазанную красным пасть, запрокинув шишковатую голову, вытянув длинное тело, загребая когтистыми лапами шелковую простыню. Из дырки в горле — ну да, пожалуй, это все-таки горло — толчками вытекала густая зеленая лава; она шипела и пенилась, Таир поднесла к ней руку и тут же отдернула, как от ожога.

Заметив кровь на его зубах, она стремглав кинулась в детскую, но дети мирно спали, и она с облегчением вздохнула. И когда, выйдя в кухню, споткнулась о труп собаки, то даже не заплакала, а лишь провела рукой по густой серой шерсти, деловито подняла собаку на руки, вынесла в сад и закопала под яблоней.

С мужем она решила поступить так же, но у нее неожиданно закончились силы, и она лишь слегка присыпала тело землей. Выйти из дома она побоялась и, поскольку зеленая изгородь скрывала от нее улицу, все утро сидела около окна, прислушиваясь к странным, пугающим звукам. Гортанные вскрики перемежались клокочущим смехом и звуком раздираемого на части металла. Дети испуганно жались друг к другу, а малыш непривычно тихо сидел у Таир на руках, то и дело вопросительно заглядывая ей в глаза.

Таир старалась растянуть запасы воды, отгоняя от себя тревожные мысли, но спустя неделю они выпили последнюю бутылку. Еда тоже закончилась, и дети плакали и просили хлеба. Она выдержала еще два дня, а потом, отчаявшись, открыла вентиль и напоила детей. Они морщились, но пили, и малыш тоже пил, а Таир смотрела на них остановившимся взглядом и думала простую мысль: «Ну вот и всё».

Она задремала, а проснулась от резкой боли в плече. Малыш сидел рядом с ней и жадно слизывал кровь, текущую по ее руке. Она отбросила его в сторону; он, ударившись о стену, заплакал, жалобно скривив рот, и пополз к ней за утешением. Она подхватила его на руки и обняла, он прижался к ней уродливой треугольной головкой и задремал, всхлипывая во сне, царапая кожу на ее груди еще неокрепшими, мягкими коготками.

Таир осторожно положила его в свою кровать, достала пистолет и заглянула в обойму. Неожиданно хлопнула входная дверь, и она, вздрогнув, направила пистолет на коридор. Но оттуда послышались веселые детские голоса: «Ма, мы уже дома. Мы гуляли. Там так весело!»

«Похоже, они не голодны», — автоматически отметила Таир и, старательно ни о чем не думая, приставила пистолет к виску. Но малыш заплакал во сне и пополз, не просыпаясь, на поиски матери, пока не нашел и не уткнулся в нее, лизнув в шею маленьким раздвоенным язычком. Она отбросила бесполезный пистолет в сторону, резко поднялась, зашла в ванную комнату, открыла кран и, глубоко дыша, чтобы справится с тошнотой, сделала несколько больших глотков. Потом достала с верхней полки туалетного шкафчика припрятанную — чуть ли не год назад — сигарету, закурила и вышла во двор.

С непривычки она закашлялась, сильно, до слез, и неожиданно для себя разрыдалась, жалея, что все быстро прошло и быстро закончилось, а она так и не успела ничего понять; дети позвали ее, и она вернулась в дом, улыбаясь, вытирая рукой глаза и с недоумением разглядывая собственные пальцы, пытаясь вспомнить, откуда взялись на зеленой, чешуйчатой коже капли странной обжигающе соленой жидкости.

Двое вошли в квартиру и остановились на пороге, избегая глядеть друг на друга, словно вернулись после долгого отсутствия и обнаружили, что их дом тесней и хуже, чем казалось в воспоминаниях.

Он присел на продавленный диван и обвел комнату взглядом провидца, чьи худшие предположения снова сбываются.

— За эти деньги… — сказал он и закурил.

— И балкон есть, — сказала она. — Постепенно приведем в порядок.

— Кто тут раньше жил? — спросил он, привыкая к мысли, что теперь здесь будет жить он.

— Одинокая старая женщина, — сказала она.

— Причем карлик, — он чуть развеселился, — обычный человек не поместится на этом диване. Разве что подожмет колени к подбородку. Пахнет так, словно на нем она и умерла.

Ночью они спали вместе; должно быть, думала она, они еще любили друг друга, если уместились вдвоем на таком маленьком диване.

На следующее утро она принялась за уборку — самый простой из известных способов делать чужое своим. Возя веником за шкафом, она наткнулась на какой-то предмет и вытащила его. Это оказалась картина, написанная нетвердой рукой любителя, в облезшей рамке, кем-то засунутая в дальний угол. Она протерла ее от пыли. На картине был изображен мужчина на фоне пейзажа. Лицо у него было асимметричным, нездоровым, да еще и художник старался подчеркнуть все его недостатки, словно находил в этом злорадное удовольствие. Пейзаж за спиной неизвестного расстилался необычайно безрадостный: пара угрюмых елей, болотце с ряской, гнетущее небо. Мужчина стоял, задрав плечи и сунув руки в карманы, выпятив острый подбородок, с некоторым протестом по отношению неизвестно к чему. Глаза у него были коричневыми и блестящими, как муравьи, и смотрели прямо на нее. Она знала, есть такой прием, когда зрачок рисуют по центру глаза, и, в какой угол комнаты ни отойди, будет казаться, что портрет следит за тобой взглядом.

Внезапно он пришел в себя. Еще прежде чем очнуться, он вдруг понял: он есть. Это было не мыслью, а болезненным толчком изнутри — одним стремительным рывком выдернуло его из глубин. Долгие годы он плыл в нигде, о котором ничего не помнил, сейчас ему представилось, что оно было похоже на абсолютное ничто с пузырями, носящимися в серой тьме с мягким шорохом. Давно никто не смотрел на него. Когда на него не смотрели, его не было.

Он ухватился за это ощущение, как водолаз за трос, вынырнул и ослеп. А потом увидел близко внимательный серый глаз с расставленными в глубине рыжими точками, как веснушками, темную линию, очертившую радужку, зрачок, в который, как в черную дыру, уносилась его душа. Он жадно впился в него. Сперва было больно, словно сунуть обмороженную руку в горячую воду. Но она смотрела, и это прошло. Звон в ушах исчез, распадаясь на отдельные звуки. Ветер коснулся лица, повисла на плечах тяжесть отсыревшего пальто, в кармане пальцы нащупали крошки табака. Он был.