Вавилонский голландец - Гарридо Алекс - Страница 41

И он больно ткнул меня пальцем в живот.

Я как-то сразу сломался после этого, а Абэ, напротив, расцвел и потащил меня к библиотеке. Мы поднялись на палубу, миновали толстую грот-мачту, потом еще бизань, и он показал мне на кормовую надстройку:

– Это здесь.

Почему-то в тот же самый миг мне показалось, что я всегда это знал. Я остановился перед закрытой дверью и услышал, как Абэ шипит у меня за спиной:

– Давай вышибай ее. Пни как следует.

Я толкнул дверь пару раз, послышался тихий, вкрадчивый треск, какой бывает, когда ломается гнилое дерево, и передо мной раскрылась темнота. Абэ подтолкнул меня в спину. Споткнувшись, я ввалился в комнату.

Почти сразу же дверь за мной затворилась, но я не почувствовал никакого одиночества, хотя Абэ остался на палубе. Я нащупал лампу, подкрутил фитилек и довольно ловко зажег его. Красноватый свет благожелательно растекся по стенам, и я увидел бесчисленные полки, набитые книгами.

В тяжелых деревянных окладах, в кожаных переплетах, вовсе без переплетов, растрепанные, ухоженные, стянутые ремнями и перевязанные грубой бечевой, – они стояли, лежали, были втиснуты, навалены, разбросаны, разложены, а иные даже открыты – как бы для чтения. Никогда еще я не встречал такого беспорядка… и вместе с тем точно так же мне было очевидно, что в этой библиотеке царит своего рода идеальный порядок.

За время моих путешествий я успел убедиться в том, что беспорядка (или, если угодно, хаоса) в чистом виде не существует. Имеют место лишь различные степени приближения к хаосу, обратно пропорциональные числу людей, которые находят данное положение вещей естественным. Говоря проще, чем меньше людей ориентируется среди предметов, разбросанных по комнате, тем больше эта комната приближается к хаотическому идеалу, и напротив: если подавляющее большинство людей в состоянии в кратчайший срок отыскать в данной комнате необходимый предмет, комната может считаться максимально удаленной от хаотического идеала.

Я поднял лампу повыше и осмотрелся более внимательно. Содержание книг меня не занимало; я выискивал те, которые были наиболее съедобны, и в конце концов отобрал десяток вполне приемлемых.

Абэ ждал меня у двери. Он нетерпеливо топтался возле входа в библиотеку, а когда я вынырнул наружу, набросился на меня с бранью:

– Почему так долго? – (Здесь я пропускаю все те слова, которыми он охарактеризовал мою медлительность.) – Ты погасил лампу?

– Погасил, – сказал я.

– Где еда? – спросил Абэ.

– Это книги, – поправил я.

Он махнул рукой, не желая спорить.

Пряча добычу под рубахой, я двинулся вслед за коком в обратный путь, мимо бизань-мачты, мимо грота, мимо матросов, что сидели, скрестив ноги, на палубе и штопали парус огромными и ржавыми иглами. Завидев нас, они прервали работу и разразились угрозами в наш адрес. При этом один из них ковырял иглой у себя в ухе и от удовольствия, которое приносило ему это противоестественное занятие, корчил отчаянные рожи.

Абэ остановился, чтобы показать ему язык и кулак, а я поскорее проскользнул мимо, торопясь укрыться на камбузе. Скоро ко мне присоединился и Абэ. Отдуваясь, он произнес:

– Они не посмеют бросить нас за борт.

Я молча разложил на кухонном столе свою добычу. Здесь были книги, заложенные хлебными корками, корками от арбуза, корками от копченого сала и «попками» от колбасы; а помимо того – книга в переплете из телячьей кожи и книга, написанная на высушенных листьях, – я счел, что последняя послужит неплохой приправой.

Константин Абэ разволновался, слюни потекли из его рта, а руки затряслись. Он схватил одну из книг и вырвал из нее листы, пропитанные жиром от сальной корки.

– Ставь скорей котел! – закричал он мне.

Кулинарный азарт охватил и меня – заразная оказалась штука! – и я, смеясь во все горло, поставил на огонь котел с водой, а Абэ забрался на табурет, разорвал листы и с высоты торжественно швырнул их в кипящую воду.

На поверхности бульона вскоре плавали буроватая пена и клочки бумаги. Последнее обстоятельство почему-то веселило Константина Абэ, а у меня, честно говоря, вызывало некоторые сомнения. А ну как библиотекарь или, того хуже, капитан прознают, откуда в нашем супе взялся мясной вкус!

– Ну и дурак, – сказал мне Абэ, когда я поделился с ним своими соображениями.

– Почему это я дурак? – обиделся я.

– Потому, – отрезал Абэ. Но веселиться перестал и даже слез с табурета. – Потому, – повторил он, забираясь в свой гамак и намертво после того замолчав.

Первый наш с Абэ книжный суп был принят и капитаном, и его офицерами, и командой с большим воодушевлением. Не знаю, о чем говорили офицеры, а среди матросов упорно ходил слух, будто я пожертвовал мизинцем левой ноги, дабы сделать похлебку нажористей. Несколько человек даже докучали мне, повсюду за мною следуя и присматриваясь к моей походке. Я сильно подозревал, что они заключили пари – на какой именно ноге у меня теперь отсутствует мизинец; и поэтому, из обычной человеческой вредности, нарочно хромал то на левую, то на правую ногу: пусть-ка помучаются!

Второй наш суп, из переплета телячьей кожи, также сошел нам с рук: люди привыкли уже находить в мисках куски вываренной шкуры и ничему не удивлялись. Но затем черт нас догадал воспользоваться хлебной коркой и теми страницами, на которых сохранились еще крошки, а это оказалось ошибкой: сальные страницы были жирны и потому полностью растворились в супе, но хлебные не спешили этого делать.

И вот капитан за трапезой вдруг ощущает, как нечто застревает у него между зубами. Поморщившись от досады, капитан звонким щелчком пальцев подзывает к себе черномазенького; черномазенький подбегает и весело таращит на капитана огромные ясные глазищи в пушистых ресницах.

– Подай-ка мне пинцет, – приказывает капитан, и черномазенький радостными прыжками несется исполнять повеление доброго своего господина.

А все дело в том, что черномазенький просто обожал подобные распоряжения, ведь это давало ему лишний повод рыться в капитанских вещах, а уж у капитана такие шкатулочки, такие ящички и сундучки!.. И столько в них блестящих, причудливых и гладких на ощупь предметов, которые так и хочется взять в руки!

Поэтому черномазенький и доволен поручением сверх всякой меры. Несет он капитану щипчики, приплясывая на ходу и колупая пальцем жемчужину, вделанную в рукоятку. Капитан разевает рот пошире и говорит невнятно:

– А ну-ка вытащи ту штуковину, что застряла у меня между зубами.

Черномазенький лезет капитану в рот, пристраивает там щипчики и осторожно извлекает клочок бумаги, изрядно разваренный, но все же с отчетливо различимыми буквами.

Капитан кладет бумажку на стол, расправляет ее и задумчиво на нее смотрит.

– Господа! – произносит наконец капитан. – Не угодно ли вам ознакомиться с предметом, который обнаружен был у меня между зубами?

Господа по очереди встают и рассматривают бумажку. Никому из них она ничего не говорит, кроме Анадиона Банакера. Библиотекарь просто зеленеет, ему дурно, его рот наполняется ядовитой слюной, и он поспешно выбегает наружу, чтобы на свежем воздухе более-менее прийти в себя и перевести дух.

Вскоре к библиотекарю присоединяется и капитан.

– Необходимо срочно привести сюда кока и моего помощника, – говорит Анадион Банакер, – для проведения дознания.

Капитан щелкает пальцами, и черномазенький бежит к нам в камбуз.

– Капитан велел идти! – кричит он, вытягивая шею в попытках увидеть, какую физиономию скорчит Константин Абэ в своем гамаке. – Капитан хочет видеть!

И убегает.

Мы с Абэ понуро бредем вслед за ним, по его еще горящему следу. На палубе нас ожидают капитан, и Анадион Банакер, и целая компания матросов, а сбоку стоит боцман и мысленно снимает с нас мерку для гроба.

«На море не хоронят в гробах», – приходит мне на ум, и отчего-то от этой мысли на мгновение делается легче.

Капитан говорит Константину Абэ: