Дары Кандары.Сборник(СИ) - Батхен Ника - Страница 41

• Предыдущая
• 41/67
• Следующая

перекрестился, поклонился в пояс иконе Бориса и Глеба и пошёл к бесу – принимать виру.

Крепость, за три дня выросшая вокруг Ладыжинского детинца, была прекрасна. Двое ворот, четыре

стройных башни с бойницами, широкий ров, отводящий течение Буга так, что город оказывался на острове,

аккуратный наборный мост через текучую воду – поутру ни моста, ни рва ещё не было. Чтобы держать

оборону такой махины по всем правилам тактики нужно было не меньше сотни бойцов… ну положим,

горожанам можно дать луки, а под защиту белокаменных стен люд потянется быстро. Бог ты мой, с такой

крепостью можно вправду собирать вотчину, кормить большую дружину и не бояться ни половца ни

голодного степняка. И палаты поставить каменные и церковь и мастеровых завести и сыну – а Янка

непременнейше родит сына – оставить в наследство богатый и крепкий город. И на степь выйти с

развёрнутым стягом и отправиться в Константинополь за богатой добычей и тысяча воинов за плечами «Бо-

рис! Бо-рис!»…

– Борис Романович, всё по твоему слову, – невесть откуда появившийся Волх обвёл широким жестом

руки могучие стены – вот тебе кремль Ладыжинский. Ни огонь ни вода ни железо ни дерево не возьмут

крепость. Только ложь и обман сокрушат здесь врата, запомни князь! Только ложь и обман!!!

Князь увидел, как зашептались дружинники, как холоп дал подзатыльник мальчишке – запоминай.

– Только ложь и обман. Запомню и детям своим заповедаю. Благодарствую за труд, Волх и принимаю

виру, нет больше между нами обид.

– А теперь пойдём со мной, князь Ладыжинский. Твою землю я уже видел, взгляни напоследок и на

моё княжество. Только не обессудь – я тебе глаза завяжу.

Борис услышал, как загудела дружина – точь-в-точь пчёлы, почуяв медведя у борти, – и кивнул

Давыду Путятичу: уводи гридней. Волх ждал. Когда последний человек скрылся за воротами, он достал из

кармана синюю ленту. Князь бесстрашно подставил лицо. Сперва ему показалось, что он потеряет зрение –

прикосновение ткани было острым, болезненным. Волх сильно взял князя за руку и повёл – как ребёнка или

слепца. «Так должно быть, водили князя Василька, ослеплённого братьями» – подумалось вдруг Борису. На

какое-то время он сосредоточился на простых мелочах – как идти, как поставить ногу, что на дороге –

корень, грязь, камень. Ощущения обострились – он чувствовал каждую шишку, ветку, неровность почвы,

еловую лапу у плеча, мягкий листок берёзы, коснувшийся щеки, хлопанье птичьих крыльев над головой.

Тёплый, яблочный ветер коснулся его лица. Из-под ног порскнула зазевавшаяся лягушка. Запищала мелкая

птаха в кустах. Кто-то грузный заворочался в чаще леса. Засмеялся серебряный малый ручей. Заблестели

первые звёзды на чистом небе… Князь почувствовал, что видит сквозь тонкую ткань, видит даже яснее, чем

днём при свете. Они были в берёзовой роще, стволы светились, землю словно покрыло жемчугом… да нет

же, это стайки подснежников рассыпались по траве. А над цветами, не касаясь босыми ногами земли,

кружили девушки в белых летниках и рубахах, вели неспешно свой хоровод. Князь видел, как шевелятся

губы берегинь, как собирается песня:

…Ай, лёли-лели,

Гуси летели,

За море сине

Весну уносили.

Ай, лели-лёли,

Волки на воле

Пастуха рвали,

Овец воровали.

Ай, лёли-лели,

Девицы пели,

Кругом ходили,

Весну проводили…

– Смотри князь, – громыхнул голос Волха, – смотри, когда ещё такое узришь.

У берега Сальницы в карауле стояли тени – молодой гридень в порубленном шлеме и пробитой

кольчуге, старик с топором и юная женщина с вилами. Они беззвучно поклонились Борису, не сходя с

места. Не долго думая, князь ответил им поклоном.

– Это бродяники, князь. Давно, ещё до варягов они здесь живьём жили. Пришли булгары, пожгли

деревню, весь род побили. Почитай все мёртвые в ирий поднялись, а эти слишком ненавидели, когда гибли.

Вот и остались сторожами. Если враг к Ладыжину приступит – они его заводить будут в трясины и реки на

пути разливать... Ты смотри, смотри.

Подле Бурлячей болотины князь едва удержался от смеха – пожилая, плешивая лешачиха вывела на

прогулку махоньких, шустреньких лешачат – кто на ежонка похож, кто на лисёнка, кто на щенка. Бойкие

бесенята носились друг за дружкой по кочкам, кувыркались на мху, брызгались мутной водой из лужи,

дрались из-за прошлогодних брусничин и листиков заячьей капусты и мирились умилительно вытянув

рыльца навстречу друг другу. Мать – или бабка – похрапывала на пригорке, изредка отвешивала затрещину

чересчур расшумевшимся отпрыскам, или гладила по голове отчаянно ревущего лешачонка, утирала ему

слёзы и сопли… Мелкая мошка залетела Борису в ноздрю, он чихнул – и сей же миг ни следа лешачьей

семейки не осталось на кочках.

На другом берегу реки, там, где сосны стоят обвитые сочным хмелем до самых крон, к ним навстречу

вышли косули. Просто звери – доверчивые, живые, подставляющие спинки и шеи, осторожно снимающие

губами подсоленный хлеб с ладони. Князь гладил тёплые уши, покатые лбы, дивился на нежные, почти

девичьи глаза с загнутыми ресницами. Косуля – добыча, вкусное мясо, он помнил. Но сейчас ему

показалось, что он больше не сможет травить собаками это лесное чудо, всаживать нож в беззащитную

грудь, думать – а вдруг именно этот зверь брал хлеб у меня с руки?

Хмурый взгляд неприятно-жёлтых светящихся глаз едва не напугал князя. Кто-то большой, злобный

поселился посреди бурелома и ворчал там, косился на прохожих недобро, хрустел, разгрызая кости, чем-то

противно чмокал. Волх цыкнул туда, погрозил кулаком:

– Упырь проснулся. Голодный весной, а сил чтобы крупную дичь завалить – нет. Вон, заволок себе

падаль какую-то и жуёт помаленьку. Был бы ты тут один, князь, мог бы и не вернуться в свой Ладыжин.

У протоки, там где крутой берег Сальницы бросал в речку длинную песчаную косу, в воде резвилась

целая толпа водяниц – острогрудых, пригожих, сладеньких. Они мыли друг другу длинные волосы, плели

венки из первых жёлтых лилий, плавали вперегонки или просто качались в волнах, улыбаясь звёздам. Чужие

люди сперва всполошили их – красавицы с визгом бросились прятаться кто в воду, кто в заросли камыша.

Но потом водяницы осмелели, стали выглядывать из укрытий, строить глазки и нежными голосами зазывать

гостей искупаться и поласкаться.

– Хочешь к ним? – насмешливо спросил Волх, – Пошли… окунёмся. При мне не обидят, не

защекочут.

Красный как рак, Борис отрицательно помотал головой.

– И правильно, – согласился Волх, – они только с виду красивые. А сами холодные как лягушки и

радости никакой.

Тропинка протекла через поле и остановилась у самой границы величавой дубовой рощи. Усталый,

трудно дышащий Волх усадил князя на большой пень подле старого костровища, пошарил по кустам, добыл

изрядную груду хвороста. …И запел. Постукивая пальцами по углям, затянул какую-то длинную песню без

слов. То ли жаловался Волх, то ли печалился, то ли звал кого низким переливчатым голосом. Князь почти

задремал, когда пронзительный свет ударил в глаза. На разлапистой груде хвороста преспокойно сидела

жар-птица. Небольшая, размером чуть больше хорошего петуха, с длинным пышным хвостом и

малюсенькой остроклювой головкой. Она переступала с лапки на лапку, вертела носом – совсем как голубь,

который просит об угощении. От оперения расползались мелкие искры, хворост уже занялся. Волх зыркнул

на Бориса, тот попробовал вспомнить обычай жар-птиц, но бесстыжая птаха его опередила. Хлопая

крыльями подлетела к самому лицу, прицельно клюнула в оплечье, сглотнула гранат и взмыла в небо –

потанцевать, покрасоваться под облаками. Тронув маленький ожог на носу, князь порадовался, что брил

• Предыдущая
• 41/67
• Следующая