Дары Кандары.Сборник(СИ) - Батхен Ника - Страница 39

• Предыдущая
• 39/67
• Следующая

– А если я скажу «нет»? Я сильней тебя, князь, и сильнее твоей дружины. Разметаю по брёвнам тын,

стопчу твоих воев и уйду себе в лес с сестрой твоей на плече… Что поделаешь?

Низкий голос Бориса был тяжёл словно молот:

– Не уйдёшь. И не скажешь.

Волх ссутулился, наклонил голову, сжал пудовые кулаки… на какой-то момент Борису показалось,

что битва всё-таки будет. Но вот тяжёлые плечи поникли:

– Хорошо. Приму крест. Но и ты, князь, обещай, что пройдёшь со мной по лесу, в ночь перед тем, как

я в церковь отправлюсь. По рукам?

Князь ударил ладонью о широкую, как подушка, десницу. Тут же Волх отпрыгнул назад,

кувыркнулся и взмыл вверх серым соколом. Никому из дружинников, к счастью, не взбрело в буйну голову

пальнуть вслед. Разом ослабнув, князь приказал Давыду Путятичу расставить караул и побрёл в девичий

терем. Исстрадавшаяся Зоя металась по горнице, мало не обезумев. Борис обнял её как в детстве, удержал

вырывающееся, горячее тело, неловко чмокнул в золотую макушку:

– Всё хорошо, Заюшка. Жив твой сокол, целёхонек. Бог даст – и свадьбу сыграете.

В распахнутых глазах Зои попеременно сменились недоверие, испуг, радость:

– Правда, брат?

– Да. Счастлива будешь, любит он тебя крепко.

Зоя тут же заплакала. Бабий глупый обычай – горе в дом, надо слёзы точить, счастье в дом, тоже

солёной росой умоешься. Князь машинально гладил сестру по мягким, пахнущим мятой кудрям и думал об

одном – как бы не упасть прямо в горнице. Поединок со змеевым сыном забрал все силы. Он передал

Заюшку на руки сенным девушкам, кое-как спустился во двор и побрёл в свои покои. Верный Боняка

выскочил, словно таракан из подпечья, князь заплетающимся языком поблагодарил раба и уснул, не

дождавшись, пока челядинцы снимут с него перепачканные мокрой глиной, тяжёлые сапоги. Из глухого сна

князя вырвал перепуганный отрок:

– Князь-батюшка, ступайте поглядеть, что за городом деется!

…Значит не приснилось. Сонный Борис даже не стал обуваться. Он вышел со двора, поднялся на тын

у ворот – и слова молитвы сами легли на губы. Раз за разом князь повторял «Отче наш» вперив взгляд в

чёрный вспученный холм, из которого поднимался белоснежный, словно младенческий зуб, первый зубец

новой крепости…

Отец Викентий поспешил князю навстречу, едва Борис вошёл в церковь. Кроткий старый священник

был смертельно напуган, у него тряслись руки. Он бормотал что-то о гонце в Лавру, молебствии и защите от

дьявольских козней. Узнав, что беса привадила Зоя – пообещал отлучить её вместе с семейством от церкви.

А, услышав про княжью просьбу и вовсе пришёл в неистовство, затопал ногами и закричал слабым голосом,

что без патриаршего благословения о таком святотатстве, бесовской пакости и помыслить-то грешно.

Упираясь ладошками в княжью грудь, старик вытолкал Бориса из церкви и громко захлопнул за ним дверь.

Дело запахло скверно. Князь уже осознал, что столкнулся с силой превышающей и его могуту и его

разумение. О прежних богах, тех, кого скинул в Днепр князь Владимир, он слышал – немного, но слышал.

Мелкой нечисти – купалок, полуденниц, леших, гуменников, банников – навидался вволю. Украдкой,

мельком, из укромного уголка, но видал, и как шутят они над людьми, и как блазнят и как по лесу водят

легковерного бедолагу. Про вовкулака однажды рассказывал дядька Рагнар – у его батюшки в дружине был

норвег, который прыгал через ножи, только он однажды взбесился, пошёл грызть лошадей, и его порубала

дружина. А вот старые сказки – о жуткой, безглазой Коровьей смерти, о змее-Ящере, о гневливом Перуне-

громовержце, о матери Живе и весенних плясунах Лёле с Лелем – казалось канули в прошлое, растворились

по рекам, затерялись в чащобах и глухомани. Как повторяла матушка «Кто пшено в горшок сыпал, тому и

кашу варить».

– Дай бог светлому князю дожить до ста двадцати лет и ни одного дня из этих лет не печалиться так,

как от нынешних горьких забот! – роббе Йошка, похоже, решил, что нашлось подходящее время напомнить

о своих должниках. Князь уже дважды выслушивал его пространные, витиеватые жалобы и решение давно

принял.

– С Дедюхи Волчка возьмёшь свои восемь гривен. Будет рыпаться – скажи, князь приказал платить. С

Белоярова дыма – шесть гривен, они надысь двух теляти продали, при деньгах. С Василья Гвоздя – мехами,

нету у него серебра. А вдову Ростиславлеву брось. Сам знаешь, брать с неё нечего, а в рабы ни её ни детей

не отдам.

– Ай, князь, до серебра ли тут, когда в городе суматоха. Как говорил мудрец: маленькому рыбаку

достаётся большая рыба…

– Нет мне дела до твоих мудрецов, нехристь! Получи свои деньги и проваливай с богом.

– Как говорил мудрец, – Йошка проворно отпрянул и продолжил – с поганой собаки и репьи хороши.

Беда у тебя князь и немалая, разве чудом сумеешь выбраться. Когда реб Иегуда в Кракове пробовал делать

голема и ошибся в пятой букве имени бога…

– И цидульки твои поганые мне не нужны!!! – рявкнул Борис.

– Замолкаю! Замолкаю и ухожу, – заюлил Йошка, пятясь, – только вспомни, кто сидит настоятелем в

Святогоровом монастыре.

Кто сидит настоятелем в Святогоровом монастыре? Семь лет назад столетние стены кое-как укреплял

толстобрюхий Геронтий, любитель печёной зайчатины, красного мёда и пирогов с грибами. Три года назад

чревоугодник утонул в Буге. Новый пастырь прибыл из самого Киева, болтали, мол с кем-то в Лавре не

сошёлся характерами. Звали его Евпатий, прежде чем сесть в обители, монах пешком обошёл полземли,

бывал и в Константинополе и в Иерусалиме, и в Иордане губы мочил и на гору Фавор подымался. Бесов он

изгонял легионами, больных исцелял божьим словом и за палицу отеческую был не дурак взяться, если кто

набегал из Дикого поля… Вот тебя-то мне, батюшка, и надо!!!

Вместо себя в Ладыжине князь оставил Давыда Путятича. Гридня Шупика взял с собою для пущей

важности, от Боняки отговориться не смог и Серко увязался следом – чем не свита? Ехать было неблизко –

солнце уже садилось за сосны, когда из-за дальнего поворота блеснуло озеро и показался рубленый

монастырь. Был он мал, но выглядел прочным – крепость, не божий дом. И монах, что, зевая, открыл двери

нежданным путникам, не походил на смиренного чернеца – тяжкие кулаки, тяжкая поступь и совершенно

разбойничья физиономия. Вызвать батюшку настоятеля он наотрез отказался – сейчас служба, потом отец

Евпатий почивать будет. С вечери до заутрени он по обету и слова не говорит, так что незачем вам его, чада,

тревожить. Коней можете привязать под навесом, почивать лечь в сараюшке, она пустует. Угостить вас, уж

извините, нечем, трапеза давно кончилась. Доброй ночи!... Злой как оса Боняка хотел вступить в

перебранку, но князь одёрнул его – будет. Жалует царь, да не жалует псарь – поутру разберёмся.

Заутреню князь отстоял вместе с монахами и челядь поднял помолиться – дело вишь, предстояло

нешуточное. В трапезной им, как и прочим, поднесли по миске овсяной каши, даже без хлеба. Келья отца

Евпатия, куда провёл князя косоглазый чернец – ни дать ни взять половец, – тоже была почти пуста. Голая

лавка, полка с книгами, да икона со свечкой. Сам настоятель казался огромным – и не потому даже, что

отличался высоким ростом и мощью тела. Он словно полнился изнутри некой силой, светился ей. Особенно

это было заметно по взгляду – из-под кустистых жёлто-седых бровей смотрели ясные, словно два родника,

глаза. Изумлённому Борису вдруг вспомнились синие очи тура… блазнится! Князь перекрестился, отгоняя

наваждение, поцеловал руку пастырю и начал свой рассказ.

Сперва священник слушал невозмутимо, кое-где ухмыляясь в бороду. Мол, дело молодое,

поправимое. Дивный сокол, оборотившийся в тура, тоже не удивил, разве что взгляд у пастыря стал

• Предыдущая
• 39/67
• Следующая