Свежий ветер океана - Федоровский Евгений Петрович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/40
• Следующая

Надо бы, конечно, сразу поворачивать обратно, выйти прежним фарватером из западни, но это было не в характере Кравченко. Он начал гонять катер по сторонам, надеясь прорваться к морю через мели. Винт молол илистое дно, за катером тянулся бурый след. Потом катер пополз на брюхе. Дима поворачивал в другую сторону, шел до новых наносов, теперь уже потеряв всякое представление о том, где находится судно. Перемутили всю воду. Она стала похожа на кофейную гущу.

Чем яростнее мы пытались вырваться из мелей, тем глубже засасывали «Замору» Шараповы кошки. Чтобы уравновесить корму и нос, мы бегали по палубе, перетаскивали с места на место самый тяжелый груз, помогали веслами. Наконец катер увяз настолько, что пришлось спускаться в воду и толкать его, толкать до тех пор, пока в глазах от напряжения не завертелись красные круги. Мы опасались, что трясина может окончательно засосать катер, поэтому продолжали тянуть его по мелям. Но наступила ночь, и мы совсем обессилели.

То же самое мы делали следующий день. И еще день…

Еды мы с собой взяли не так много, побоялись утяжелить катер. Вскоре продукты кончились. Мокрые, голодные, замерзшие, мы взобрались на палубу, едва вытащив из вязкого ила сапоги.

Катер прочно стоял на мели. Дима в отчаянии уронил голову на штурвал. Володя отрешенно глядел в сторону горбившихся вдали кошек. Они поднимали над водой черные спины, похожие на китов, и им не было конца. Чтобы согреться, я полез в спальный мешок, роскошный, лебяжьего пуха, легкий и теплый. Его дал мне в поездку друг Володя Зябкин, с которым я познакомился на Тянь-Шане во время походов на Хан-Тенгри и пик Победы. В то неимоверно тяжелое, опасное восхождение мы устанавливали у вершин-семитысячников 160-килограммовые осадкомеры. Когда мы возвращались, продукты, сброшенные нам с вертолета, — он не мог на такой высоте зависать и летел на большой скорости — разбились о лед и рассыпались. Целую неделю мы не видели ни крошки, и от голода нас шатал даже легкий ветерок, а спустившись с ледника, мы набросились на траву. Тогда тоже можно было прийти в отчаяние. У нас не было рации, путь преграждали бездонные трещины, запорошенные снегом, огромные глыбы льда и камни, грудь разрывало от недостатка кислорода, лицо покрывала короста от солнечных ожогов, из ушей и носа текла кровь, помощи ждать было неоткуда. Но все семеро еще теснее сплотились перед бедой. Мы чувствовали: только в этом было спасение. И верили, что невзгоды кончатся, мы дойдем до людей, погибнуть в одиночку никто не даст и никто не позволит тебе упасть духом.

Сейчас положение было несравнимо легче. В крайнем случае мы могли бы выйти пешком к берегу, дойти до Харасавэя тундрой и там организовать спасение катера. Пока было время и силы. Но Дима запротестовал, срываясь на крик:

— Ты думаешь, я брошу катер?! Ни за что!

— С ним ничего не случится. Он прочно стоит на мели…

— А вдруг ветер нагонит воду? Вдруг поднимется шторм? От «Заморы» останутся щепки!

— Кабы да абы…

— Смотри! — Дима попытался, правда безуспешно, призвать в союзники Володю. — Приходит какой-то пижон и начинает командовать!

— Никто не собирается командовать за тебя! Сейчас речь о другом.

— Капитан гибнет вместе с кораблем!

— Здесь не Цусима, и неприятель не тот, чтоб перед ним козырять своим геройством…

Словом, спор привел к жестокой ссоре. Оттого, что с первых дней путешествия отношения как-то не клеились, все время нагнеталось напряжение, все ярче проявлялись бонапартистские замашки, непомерное честолюбие и самомнение Димы, ссора вышла безобразной, грубой, шумной и особенно абсурдной в нашем положении. Конечно же, ничего такого не произошло бы, отнесись мы терпимее друг к другу. Да и не засели бы мы в эти чертовы Шараповы кошки, будь у нас хоть какие-нибудь навигационные приборы, линейки, циркули, транспортир, хорошие современные карты, рация, о чем должен был позаботиться Дима в первую очередь перед тем, как отправиться в арктическое путешествие. Только из непомерного апломба он пренебрег всем этим.

Высказав все, что думали друг о друге, и не примирившись, мы расселись по своим углам, закутавшись в спальные мешки.

У нас на «Заморе» был слишком маленький коллектив. Мы не могли объединяться в группы, создавать коалиции, чтобы вырабатывать ту или иную точку зрения. Каждый из нас сам и по-своему отстаивал свою правоту. Дима Кравченко, человек взрывного, агрессивного характера, полностью подавил молчаливого Володю Савельева, а в столкновениях со мной просто терял контроль над собой. Говоря языком психологов, у нас не сложилась структура неформальных отношений, неофициальные связи были слабы и неустойчивы, и поэтому часто возникали кризисные ситуации. Мы, конечно, стремились к общению, но ничего у нас не получалось.

В самом покладистом характере есть шероховатости, которые приятны именно своей неповторимостью. В обычных условиях им можно было бы только радоваться. Но вот условия стали сложными, и шероховатости начали выпирать — механизм общения нарушился. И счастье, что этот механизм не развалился в этих проклятых Шараповых кошках.

Утром, оставив Володю на катере, прочно застрявшем в грязи, мы разошлись с Димой в разные стороны искать более глубокое место. Но всюду вода едва доставала до колен. Теплилась надежда на прибой, впрочем в Шараповых кошках совсем незначительный.

К следующей ночи мы решили предельно облегчить катер. Володя надул спасательную лодку. Мы сгрузили на нее все вещи: кино- и фотоаппараты, ружья, патроны, бензин, запасные детали к мотору, инструмент, впряглись в лямки и пошли к берегу. До него было километра три. Однако резиновая лодка где-то пропускала воздух. Обмякнув, она села на мель. Пришлось перетаскивать вещи на плечах, скользя и барахтаясь в грязи.

Низкий, в соляных лишаях берег раскис от дождей. Мы поставили канистры, на них положили рюкзаки и пошли за новым грузом. Дима же пытался снять с мели катер, то снижая, то повышая обороты.

После нескольких ходок силы покинули нас. Володя пошел ночевать на катер. Я нашел несколько палок, выброшенных морем, облил бензином, разжег костерок, протянул к огню окоченевшие руки.

Но костер горел недолго. Его задушила влага. Я лег в лодку, в головой накрывшись брезентом паруса. От перенапряжения сон не шел. Поддувал ветер, леденил тело. Приходилось ворочаться с боку на бок, чтобы не замерзнуть совсем.

Когда начал брезжить рассвет, я увидел вдали возвышенность. Крутым обрывом она спускалась к морю. Пошел туда. В земле торчал шест, вокруг валялось множество побелевших от времени оленьих костей. Видимо, это было место древней стоянки или языческих жертвоприношений. Отсюда, с высоты, и к северу и к югу виднелись такие же мысы, а впереди, до самого горизонта, черными спинами горбились Шараповы кошки.

В тундре поблескивало много озер. Точнее, кое-где среди сплошного озера виднелись островки суши. Я вернулся за ружьем в надежде подстрелить утку. Но подойти скрытно было трудно. Птицы, едва завидев меня, поднимались с заполошным криком. Тогда я взял малокалиберную винтовку с оптическим прицелом и стал подбираться к птицам по-пластунски. Сильно вымокнув, спрятался за кочкой, заросшей осокой. С шумом приводнилась одна утка. Изогнув длинную шею, птица неторопливо поплыла меж кочек. Я выстрелил. Пуля шлепнулась рядом, но утка не обратила на нее никакого внимания. Я ловил ее в перекрестье прицела, нажимал курок, пули пузырили воду вокруг, однако птица, как заколдованная, спокойно занималась своими делами. Наконец что-то встревожило ее. Захлопав острыми, тонкими крыльями, она стала набирать скорость для взлета. Показалось туловище, широкие лапы, которыми она быстро-быстро перебирала. В этот момент мне и удалось ее подстрелить. Вторую утку я добыл последним патроном, когда она выбралась на траву.

На берегу набрал плавника, разжег большой костер, ощипал птиц и бросил в котелок. Подошли Дима с Володей. Дима сказал, что эта утка сидит в воде низко, поэтому пулей малокалиберки взять ее трудно.

• Предыдущая
• 19/40
• Следующая