Беглецы и чародеи - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 56

«Глинчики-глинчи, глинчики-глинчи», — не унимался Яша, икая и шипя. Дуя на воду, как однажды обжегшийся кипятком. Палыч что-то такое про него вроде рассказывал.

Обильно раскровавленпое тело неразличимо слепилось с глиной, портретные приметы исчезли под толстым слоем, и отныне в своей ванне Яков мог быть кем угодно, тем же Федотом, Палычем или мной, но более всего походил на глинча-великана, большую неустанную матку и царя крох.

Глинч глинчей тратит свое тающее кроваво-минеральное тело, изымает из него множество приблизительных, неподобных подобий. Дед всех глинчей родит их впотьмах вслепую, ибо глаза залеплены-недолеплены.

Сегодня сотворен не один десяток. Слышно, как ногти зря скребут по металлу. Теста не осталось. «Глинчи-глинчи-глинчики, — обессиливая роняет Яков измазанную голову, — глинчи-глинчи-глинчики», — упрямо хрипит он заговор вечной жизни. Нараспев, механически, не помня себя. Скрип, скряб, визг, плеск. Глины, стали, тела, воды.

Мне расхотелось знать, обжигает ли он их утром, обходя новых особей с огненным гулом паяльной лампы в рукавице, или отправляет на противне в печь? Расставляет по всему двору и дому или скрывает от дневного света и чужого глаза в подпол, как картошку? В корзинах, карманах, ведрах или рюкзаке, а может, за пазухой носит в лес и селит там, и не слюной ли, плюнув на ладонь, а то и соплей, сморкнув, прилаживает к пням и елкам? Или Яков сговорился с Палычем, и весь цирк корчится для меня специально, в счет какого-нибудь давнего долга?

— Пойдем, — сказал я Палычу, неизвестно отчего ликовавшему, — хорош смотреть.

…вот и снова пришли эти стеклянные дни, а значит, нет больше смысла скорбеть о бездарно растраченном лете, а просто — ждать, и ждать терпеливо. Ждать возвращения славного воинства, несущего на остриях весть о победе над Полкоролевством. Хэй-хо, нынче наши козыри — снеги! <…> Как я люблю здешние тихие дни! Приятно не то что ходить — влачиться, цепляясь ногами за землю (мокрые листья — шурх-шурх, то влево, то вправо, как белки); если же говорить — предпочтительнее о погоде. И только простыми словами, но зато каждая строчка — с заглавной, раскрашенной киноварью. К примеру:

И так далее, и тому подобное.

— Слушай, это здорово, — задумчиво сказал Лучший Друг, он же Лечащий Врач. — Блестящая стилизация. «Нынче козыри — снеги…» Нет, правда здорово. Вот с этого и начни.

Эл Дэ/Эл Вэ полулежал в кресле, придвинутом чуть ли не вплотную к огню, подвергая себя опасности моментального возгорания, В руках у Друга был стакан грога, осушенный наполовину.

— Ага, — отозвался Зуха. — С этого я и начну. Прямо сейчас. А ну брысь отсюда.

Лучший Друг малость переменился в лице и стал укладываться. Задача была не из легких. Одни ширмы с изображением фрагмента стены, закопченного очага и пламени, пляшущего на углях, — одни только эти живые ширмы чего стоили. Еще предстояло уторкать в саквояж образцы фауны Меркатора (Северное полушарие): кусачую скотинку наподобие Рака, Гидры, Малого Пса, Дракона, Рыси… Плюс инструментарий и гербарий. Плюс коллекция ядов. Плюс зеленый заливной лужок под окном — вернее, некогда бывший зеленым. Плюс огромная и неподъемная, совершенно нетранспортабельная тоска. Тощища.

Зуха, надув губы, рисовал на запотевшем оконном стекле каббалистические знаки: Z + K = пухлое сердце, проткнутое штопором. Очевидно, для разнообразия.

— Зу, — позвал Лучший Друг. Он стоял у трапа, держа саквояжик на отлете. — Слышишь, Зу…

Зуха обогнул письменный стол, по пути извлек из воздуха безымянный лиловый цветок. Приладил его к петлице Лучшего Друга. Отступил на шаг, полюбовался, смахнул несуществующую пылинку.

— Вот, значит, как, — сказал Лучший упавшим голосом. — Что ж, я думаю, это правильно. Наши отношения зашли в тупик. Really, нам необходимо расстаться на время, чтобы разобраться в своих чувствах. Это нелегко, но это единственный способ сохранить хоть что-то…

— Хочешь поговорить об этом? — участливо спросил Зуха.

Лучший Друг вздернул подбородок и слился с обоями в полоску.

Итак, в эти тихие-тихие дни… до которых дотронуться боязно — разве камертоном: дин-н-н-н-нь. Мизинцем, перламутровым ноготком. И осколки на ковре, ага. Дубль два. В эти тихие-тихие трам-пам-пам, сидя в мягких потертых шурум-бурум, потягивая дымящийся ароматный гоголь-моголь, совсем как в старые добрые бэмс-бэмс-бэмс, — так хорошо, так покойно рассуждать на темы. Двоеточие. Только поменьше конкретики, господа, поменьше конкретики! Представим себе абсолютно отвлеченную ситуацию. Представим себе героя; влюбленного героя; влюбленного, обманутого и покинутого героя посреди поздней осени. Нужное подчеркнуть.

— Представь себе, я влюбился, — сказал Зуха.

— Великолепно, — воскликнул Лучший (и Единственный, кстати) Друг. — Может, приляжешь, отдохнешь? А потом расскажешь все по порядку. Я купил новую кушетку в кабинет.

— Дело не в цвете глаз или форме зрачков, — продолжал Зуха. — И даже не в том, как пахнут ее волосы. Кличка ее псаниеля тоже ни при чем.

— Замечательная О-кушетка, — сказал Лучший Друг. — Знаешь, у меня слабость к стильным вещам. Стиль — это место, куда поцеловал Бог.

— Вот, — обрадовался Зуха. — Я тебе уже битый час толкую. Она такая! Представляешь…

— Двести эко, — кисло сказал Эл Друг. — С рассрочкой на шесть месяцев. Натуральный онагр.

— …у нее день рождения тридцатого апреля!

— П-полная ре-пси-пс-пс-с-с-с-т… — С Другом случилось самое страшное, что могло случиться: приступ шипящей икоты на нервной почве. Память о вылазке на Арзахель. Это возвращалось время от времени. В общем, ничего такого особенного или смертельного, но сегодня Друг впервые взглянул на себя со стороны — глазами мальчишки. Ужас, о ужас. Толстый, багровый, задыхающийся и плюющийся старикан. Отвратная развалина. Ископаемое. На что я надеюсь?

Тут у Зухи наконец проснулась совесть.

— Извини. Я не знаю, что со мной. Я влюбился в дату ее рождения. — Он смешно покрутил головой, как щенок после купания (откуда у него это? раньше не замечал). — Влюбился в дату рождения и ничего не могу с этим поделать… Но ты подумай: ТРИДЦАТОЕ АПРЕЛЯ! Разве такое бывает?

— Я думаю, тебе пора хорошенько прочистить юзы, — сказал Лучший Друг, кое-как отдышавшись.

Девушку, начисто лишенную всякой конкретики, звали…

— Как-как? — переспросил Лучший Д., морщась от шума. Площадь Жужелицы в этот час всегда была до отказа забита велорикшами. Гомон тут стоял, как в павлятнике.

Зуха щелкнул пальцами.

— Ее зовут Крох, — прошептал официант летнего кафе, наклоняясь к Лучшему Другу. — Запомните: Крох. Передаю по буквам: кресс-салат, редис, омлет по-вобурнски, халва. Или: круассаны, ромштекс, оладьи с кленовым сиропом, херес. Или…

— Вы меня совсем запутали, любезный, — брюзгливо сказал Лучший Друг.

Зуха щелкнул пальцами.

— «Кашалот разгневан, или Опасные химеры!» — заорал во весь голос мальчишка-газетчик, незаметно подкравшийся сзади. — «Конгрессмены ратуют за освобождение хордовых!»

— Ну да, — сказал Лучший Друг. — А потом начнутся «кровавые разборки с обитателями холмов». И постепенно, минуя «комнатных рептилий», мы доберемся до «обыкновенного хилиазма».

Зуха щелкнул пальцами.

— Ч-черт… Вот черт… Не получается. ПОЧЕМУ У МЕНЯ ОПЯТЬ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ?

— Что с тобой? — спросил Д.

— Я вызываю ее номер, а он занят. — На Зуху было жалко смотреть: он весь пошел радужными пятнами, как река, в которую вылили бочку мазута. Стало очень тихо. Площадь Жужелицы сопереживала изо всех сил.