Последняя граница - Маклин Алистер - Страница 40
- Предыдущая
- 40/62
- Следующая
– Что? Что такое? Кого накачивают?.. – Дженнингс поднял глаза.
– Нас, – воскликнул Янчи. – Нас осудят и расстреляют утром. Но сначала к нам применят то, что служит современной заменой прежнего колесования или дыбы...
Дженнингс с недоверием уставился на Янчи и Рейнольдса, и в глазах его мелькнул ужас. Он поднялся, посмотрел на начальника тюрьмы.
– Это правда? Я имею в виду слова этого человека...
Начальник тюрьмы пожал плечами.
– Конечно, он преувеличивает, но...
– Итак, это правда! – спокойно констатировал Дженнингс. – Мистер Рейнольдс, очень хорошо, что вы сказали мне о моей жене. Использование этого рычага теперь станет совершенно бесполезным. Но, увы, сейчас все слишком поздно. Мне это видно. Теперь мне яснее стали многие другие вещи, даже те, какие я больше никогда не увижу.
– Ваша жена... – слова Янчи были скорее утверждением, чем вопросом.
– Моя жена, – кивнул Дженнингс, – и мой мальчик.
– Вы увидите их снова, – спокойно сказал Янчи, и с такой уверенной определенностью, с такой непоколебимой убежденностью, что все с удивлением посмотрели на него, заподозрив, что он знает нечто такое, чего они не знают. Или он сошел с ума. – Я обещаю вам доктор Дженнингс.
Старик уставился на него, но надежда медленно исчезла из его взора.
– Вы добры, мой друг. Религиозная убежденность является...
– На этом свете, – прервал он Янчи. – И скоро.
– Уведите его, – резко приказал начальник тюрьмы. – Он уже сходит с ума.
Майкл Рейнольдс терял разум медленно, но неумолимо, самое страшное заключалось в том, что он понимал, что теряет разум. Но после последней насильственной инъекции, сразу после того, как их руки и ноги пристегнули к стульям в подвале, в подземной камере, ничего нельзя было поделать с наступавшим безумием, и чем больше он боролся с этим, чем больше напрягал всю свою волю, пытался не обращать внимания на боль и мучительные стрессы, поражающие разум, тем яснее он ощущал симптомы безумия, тем глубже его дьявольские когти впивались в мозг – химические когти, разрывающие разум на части.
Он был пристегнут к стулу с высокой спинкой по рукам и ногам тонкими ремнями, а также ремнем через талию и отдал бы все на свете, чтобы с блаженством сбросить эти путы, повалиться на пол, или прижаться к стене, или же биться в конвульсиях – и все это в отчаянной попытке ослабить страшный зуд и страшное напряжение дергающегося тела. Это напоминало старинную китайскую пытку, когда щекочут подошвы ног, но по эффективности воздействия она была сильнее в сотни раз. Только его щекотали не заурядными перышками, а бесчисленными инъекциями, нанося уколы шприцами, вводя в тело актедрон, невообразимо возбуждавший нервы.
Одна за одной набегали на него волны тошноты. Создавалось ощущение, что изнутри весь он наполнен комариной тучей, звенящей, бьющейся. Он задыхался, часто глотая пересохшим горлом воздух, и никак не мог надышаться. Судорожно глотая воздух, он все же чувствовал на миг подобие облегчения, но эти мгновения не просветляли голову. Его мозг был окутан мрачной тучей безумия. Он не мог ни о чем думать, и это было хуже всего. Мысли все более теряли контакт с реальностью. Его отчаянные попытки сохранить ясность мысли тонули в последовательных дозах актедрона и мескалина. Не покидало чувство, что затылок сжат тисками. Вылезшие из орбит глаза, казалось, вот-вот лопнут. Он начинал слышать какие-то зовущие издалека голоса. Бессильные попытки удержать последние проблески уплывающего сознания не давали результата. Темная пелена безумия полностью охватила его своими удушающими объятиями, что он и отметил, теряя сознание.
Однако и тогда он продолжал слышать голоса, долетающие к нему в черные глубины. Даже не голоса, а просто одинокий голос, кричащий в нем с такой силой, что прорывал пелену безумия. Отчаянно, вызывающе настойчиво, так, что не оставалось никакой возможности скрыться от него. Снова и снова проникал этот голос, казалось звучащий все громче и настырнее с каждой минутой, проникая во тьму сознания Рейнольдса. На миг у него мелькал проблеск здравого смысла, помогавшего узнать этот голос. Рейнольдс хорошо его знал, но раньше этот голос никогда так не звучал. Ему смутно удалось осознать, что это был голос Янчи, настойчиво кричащий ему.
– Подними голову! Ради Бога, подними голову! Подними!.. Подними!.. – настойчиво требовал он.
Медленно, тяжело, словно поднимая огромный вес дюйм за дюймом, не открывая глаз, Рейнольдс поднял голову. Он неожиданно почувствовал, как уперся затылком в спинку стула, и не сразу, судорожно хватая ртом воздух, словно бегун в марафоне, попытался открыть глаза. Но тут голова опять стала клониться на грудь.
– Держи голову! Говорю тебе! Держи голову, – со стальными нотками командирского приказа настойчиво кричал Янчи.
Внезапно Рейнольдс четко и безошибочно понял, что Янчи словно подменяет угасающую его волю своей, той самой фантастической волей, которая помогла Янчи спастись в Колымских горах, остаться живым в сибирских пустынях, где температура никогда не поднималась выше нулевой отметки, в тех сибирских пустынях, которые еще до сих пор не занесены на карты.
– Держи голову! Кому говорю! Так... Лучше. Теперь открой глаза. Посмотри на меня.
Рейнольдс открыл глаза и взглянул на Янчи. Казалось, веки налились свинцовой тяжестью. Из последних сил он поднял веки, стараясь проникнуть взглядом сквозь мрак в подвале. Вначале он не увидел ничего и даже подумал, что ослеп. Но тут на лицо полилась жидкость. Он вспомнил, что каменный пол был на шесть дюймов покрыт водой, просачивающейся из паровых труб. Парившая влажная жара оказалась хуже любой турецкой бани, в каких он когда-то бывал. Это тоже входило в способ обращения с ними.
Он смотрел на Янчи, словно сквозь запотевшее и замороженное стекло. Тот находился в восьми футах от Рейнольдса, привязанный к точно такому же стулу. Он видел седую, качающуюся из стороны в сторону голову, крепко сжатые ходящие желваки челюстей, сжимающиеся и разжимающиеся связанные кисти рук – так Янчи хоть в какой мере пытался ослабить внутреннее нервное напряжение, вызванное инъекциями.
– Не позволяй своей голове опускаться, Майкл, – настойчиво говорил он, называя Рейнольдса по имени точно так, как это делала его дочь, хотя и у него самого состояние было ужасным. – И, ради Бога, держи открытыми глаза. Не позволяй себе терять самоконтроль. При любых обстоятельствах не теряй контроля над собой. Существует некая высшая точка действия этих чертовых химических препаратов, если преодолеть эту точку, то... Не позволяй терять контроль над собой! – внезапно закричал он.
Рейнольдс опять открыл глаза, но теперь с немного меньшим усилием.
– Вот так. Вот так. – Голос Янчи стал звучать отчетливее. – Минуту назад я почувствовал то же самое. Если вы потеряете над собой контроль, уступите воздействию этих химических препаратов, то не сможете восстановиться. Держись, мальчик. Держись. Я чувствую, действие препаратов слабеет.
И Рейнольдс тоже почувствовал, как воздействие препаратов ослабло. Ему все еще неистово хотелось вырваться из пут, обрести свободу, расслабить и напрячь каждый мускул, но в голове стало проясняться, боль отступала от глаз. Янчи непрестанно подбадривал его, говорил что-то, отвлекая от боли. Постепенно все его тело стало успокаиваться. Его даже пробрал с головы до ног озноб в этой влажной тропической жаре подвала, который он никак не мог унять. Внезапно озноб исчез и его прошиб пот. Он стал терять сознание. Влажная жара текла от паровых труб, заставляя напрягать все силы в непонятном оцепенении, но мозг теперь контролировал тело. Внезапно дверь отворилась, и охранники в резиновых сапогах, расплескивая воду, прошли по подвалу, в считанные секунды освободили их от пут и потащили через открытую дверь на холодный ледяной воздух. Рейнольдс впервые познал тогда, что означает для умирающего от жажды в пустыне вкус воды.
Рейнольдс видел, как идущий впереди Янчи отталкивает руки охранников, пытавшихся с двух сторон поддержать старика. Он сделал то же самое, хотя чувствовал себя таким слабым, словно после длительного приступа лихорадки. Он зашатался, едва не упал, но сбросил поддерживающие его руки. Рейнольдс выпрямился и заставил себя последовать за Янчи на снег и сильный холод двора, напрягшись и высоко держа голову.
- Предыдущая
- 40/62
- Следующая
