Когда бьет восемь склянок - Маклин Алистер - Страница 16

• Предыдущая
• 16/48
• Следующая

— В море развелось полным-полно идиотов, которых нельзя выпускать из канала. Что слышно о погоде? Кто-нибудь знает?

— Ветер с Гебридов силой восемь баллов, получено штормовое предупреждение на волне 1768 корабельного вещания, — сказала Шарлотта Скурос спокойно. — Юго-западный ветер, они сказали.

— С каких это пор вы стали слушать сводку погоды? недоверчиво спросил Скурос. — И вообще радио? Ах да, конечно, дорогая, я и забыл... Тебе нечем заняться, не так ли? Так значит, юго-западный, восемь баллов? А яхта должна была идти из Кайо-оф-Лоха-вгла прямо на юго-запад... Должно быть, они сумасшедшие. Ведь у них было радио — они послали сигнал бедствия. Надо быть просто лунатиком, чтобы так поступать. Слышали они предупреждение или не слышали, но раз они туда полезли, значит они лунатики. Туда им и дорога.

— Некоторые из этих лунатиков, может быть, сейчас умирают, тонут. Или уже утонули, — сказала Шарлотта Скурос. Тени под ее глазами стали еще глубже, только глаза еще и жили на лице. Секунд пять Скурос с напряженным лицом смотрел на нее; я почувствовал, что если сейчас щелкнуть пальцами, то этот звук прозвучит как выстрел — настолько тягостным было молчание. Затем он со смехом отвернулся и сказал мне:

— Слабая женщина, да, Петерсон? Жалостливая мать — вот только детей у нее нет. Скажите, Петерсон, вы женаты?

Я улыбнулся ему, раздумывая над тем, плеснуть ли ему в физиономию виски или ударить его чем-нибудь тяжелым, но отказался от своих намерений. Кроме всего прочего, меня не прельщала перспектива вплавь добираться до «Файркреста».

— Мне тридцать восемь, и до сих пор не представилось возможности, — весело сказал я. — Старая история, Энтони. Тем, что нравились мне, нравился я, И наоборот. Это было не совсем правдой. Вот только Вентлиг, выпивший, как показало вскрытие, не менее бутылки виски оборвал мое супружество на втором месяце и вдобавок оставил уродливый шрам на моей левой щеке. Именно после этого дядюшке Артуру удалось уговорить меня оставить работу по страхованию морских перевозок. После этого ни одна нормальная девушка не отважится выйти за меня замуж, если только узнает, чем я теперь занимаюсь. Но хуже всего то, что я не имею права сказать ей об этом до свадьбы. Ну, и шрамы, конечно, облегчают мне задачу.

— Вы, я вижу, не дурак, — улыбнулся Скурос. — Если мне будет позволено так заметить. — Богатство приучило старика Скуроса не слишком беспокоиться, позволено ему что-то или нет. Рот, застегнутый на молнию, растянулся в нечто, напоминающее, как стало ясно из дальнейшего, ностальгическую улыбку. — Я шучу, конечно. Не обязательно брак — это так уж плохо. Мужчина должен надеяться... Шарлотта!

— Да? — Карие глаза насторожились.

— Мне кое-что нужно. Не могли бы принести из моей каюты... — А стюард? Он не мог бы...

— Это очень личное, дорогая. А поскольку по словам мистера Ханслетта вы, слава богу, немного моложе меня... — Он улыбнулся Ханслетту, показывая, что не нуждается в его позволении. — Фотографию на моем туалетном столике.

— Что?!

Она внезапно выпрямилась в кресле, упираясь руками в подлокотники, точно собиралась вскочить. И тут что-то изменилось в Скуросе, его улыбающиеся глаза стали мрачными, холодными и темными, а взгляд внезапно изменил направление. Это длилось какое-то мгновение, его жена, заметив этот взгляд, резко поднялась, расправив рукава своего платья. Она проделала это быстро и спокойно — но недостаточно быстро. Примерно в течение двух секунд руки ее были обнажены, и я увидел багровые синяки, охватывающие их дюйма на четыре ниже локтей.

Непрерывным кольцом. Такие синяки образуются не от ударов и не от давления пальцев. Синяки такого типа бывают от веревок. Скурос снова улыбался, вызывая звонком стюарда. Шарлотта Скурос, не говоря ни слова, вышла из каюты. Не удивительно, если бы мне только померещилось то, что я увидел. Но кто, черт возьми, знал, что это не так. Не за то мне платили жалованье, чтобы мне что-то мерещилось.

Мгновение спустя она вернулась, в руках у нее была фотография в рамке примерно шесть на восемь дюймов. Она вручила ее Скуросу и быстро села в свое кресло. На этот раз она была осторожнее с рукавами, но так, чтобы это не бросалось в глаза. — Моя жена, джентльмены, — сказал Скурос. Он приподнялся и пустил по кругу фотографию темноволосой, темноглазой женщины, улыбка украшала ее скуластое славянское лицо. — Моя первая жена Анна. Мы были вместе тридцать лет. Брак это не обязательно плохо... Это Анна, джентльмены.

Будь я рабом светских приличий, я должен был бы ударить его, растоптать. Чтобы мужчина демонстрировал в компании, что он держит у изголовья фотографию бывшей жены, после того, как он дал вонять веем, что нынешняя жена утратила привлекательность, после того, как он унизил ее — в это было невозможно поверять. Этого, да еще следов от веревок на руках его нынешней жены, было достаточно, чтобы застрелять его. Но я не мог этого сделать. И я не стал бы этого делать, потому что читал по глазам этого старого шута, по его голосу, что творилось в его душе. Если тут была игра — то самая искусная игра, какую мне доводилось видеть, а слеза, скатившаяся по его щеке, заслуживала всех Оскаров, какие были вручены со дня основания кинематографа. Если же это не было игрой, то значит передо мной был несчастный и одинокий человек, забывший весь мир, сосредоточившийся на единственной вещи, которая осталась ему от той, что он любил и что ушла безвременно. И так оно и было.

И если бы здесь не было спокойной, гордой, не униженной Шарлотты Скурос, которая невидящим взглядом уставились в огонь, я бы и сам чего доброго расчувствовался. Но поскольку она сидела рядом, мне не составило труда скрыть свои чувства. Однако кое-кто не смог этого — и отнюдь не из сочувствия к Скуросу. Мак-Каллэм, шотландский адвокат, бледный от отвращения, поднялся, что-то пробормотал о плохом самочувствии, пожелал нам доброй ночи и вышел. Бородатый банкир остался сидеть. Скурос не заметил, что кто-то вышел, он все смотрел перед собой невидящим взглядом, словно и он, и его жена что-то хотели увидеть в языках пламени. Фотография лежала у него на коленях. Он даже не взглянул на капитана Блэка, когда тот вошел и сказал нам, что катер подан.

Когда катер высадил нас на борт нашего судна, мы выждали, пока он не пройдет половину пути до «Шангри-Ла», закрыли дверь салона, отодрали прибитый к палубе ковер и сняли его. Я аккуратно поднял газетный лист, я под ним, на тончайшем слое специального порошка обнаружились четыре четких отпечатка ног. Мы обследовали обе носовые каюты, машинное отделение и кормовой отсек, и все те шелковые нити, которые мы так старательно завязывали перед отбытием на «Шангри-Ла», все они были оборваны.

Кто-то — их было по крайней мере двое, если судить по отпечаткам ног, — обшарил «Файркрест» сверху донизу. Они затратили на эту работу по меньшей мере час, и мы с Ханслеттом не меньше часа пытались выяснить, что им было надо. Мы не нашли ничего.

— Ну, — сказал я, — мы хотя бы знаем, зачем они нас так старательно удерживали на борту «Шангри-Ла».

— Чтобы обеспечить им свободу действий здесь. Именно поэтому катер не был подан сразу — он был здесь.

— Что еще?

— Есть еще что-то. Я не мог бы в этом поклясться, но что-то есть.

— Скажешь мне утром. А когда будешь разговаривать с дядюшкой в полночь, постарайся добыть у него информацию, какую удастся, насчет всех этих типов на «Шангри-Ла» и о враче, который лечил бывшую леди Скурос. И еще кое-что я бы хотел знать о бывшей леди Скурос. — Я объяснил ему, что бы я хотел узнать. — И между делом переведи яхту к острову Гарв. Мае придется вставать в половине четвертого, а ты потом можешь спать хоть до скончания веков. Я должен был выслушать Ханслетта. Я снова должен был выслушать Ханслетта. И снова ради самого же Ханслетта. Но я не знал, что у Ханслетта и впрямь будет возможность спать до скончания веков.

Неприятности начались сразу же, как я высадился на берег. Сразу же, как я попытался высадиться. В обуви на резиновой подошве я пытался втащить резиновую лодку на скользкие, покрытые тиной камни — некоторые были до шести футов в поперечнике, а до береговой линии оставалось еще двадцать ярдов. Преодолевая их даже при дневном свете, можно переломать ноги, а в полной темноте это верный способ быстро и эффективно покончить с собой. При третьей попытке я разбил фонарик. Несколько ударов о камни, и компас постигла та же судьба. При этом глубиномер остался невредим. Глубиномер, конечно, весьма способствует поискам дороги через лес ночью.

• Предыдущая
• 16/48
• Следующая