Хранить вечно - Шахмагонов Федор Федорович - Страница 63

• Предыдущая
• 63/130
• Следующая

Он называл себя Вильгельмом Кемпенером. Рассказывал, что сражался в интернациональной бригаде в Испании, а кто он сам и откуда — умалчивал. Его рассказ звучал как глава из Апокалипсиса.

Он говорил, что не только евреев будет истреблять Гитлер, но и славян, и франков, и другие народы. Достаточно подсчитать, сколько немцев самого незапятнанного происхождения находится в лагерях, чтобы понять, что Гитлер воюет не с народностью, не с национальностью, а прежде всего с человеческой мыслью, вырвавшейся на свободу из тьмы веков.

Если это был агитатор, то очень искусный.

Когда мы уже двинулись в горы, к границе, и двигались один за одним гуськом по узким тропинкам, так случилось, что Мария оказалась между мной и этим человеком. На его помощь в случае беды со мной я мог надеяться.

Когда все опасности перехода границы оказались позади, я вызвался ему помочь… Из Чехословакии мы направлялись в Польшу. Она принимала беженцев. Здесь у меня большие связи. Здесь нас не достанет Гитлер. Он растроганно поблагодарил меня, но от помощи отказался. Напротив, он сказал, что когда-нибудь мне понадобится его помощь. «Когда вам трудно будет, я приду к вам. Вы еще не готовы к борьбе. Вы еще надеетесь на судьбу, судьбу надо делать своими руками».

Я поинтересовался, как он меня найдет, как узнает, что мне трудно, что я в беде. Седой человек улыбнулся…

Вильгельм Кемпенер. Так он назвался.

Он ненавидел фашизм, он воевал в Испании. Это все, что мы о нем знали. Кто же он, кто? Француз, может быть? Он говорит по-немецки без малейшего акцента. Немец? Я что-то слышал о Тельмане и тельмановцах. Немецкие коммунисты. По слухам, они не примирились с Гитлером. Но что они могли сделать?

Я мог бы смотреть на этих людей как на обреченных, на подвижников веры из начальных времен христианства, когда верующие во Христа со свечкой в руках покорно шли на смерть в подземелья.

Но нет! Человек, назвавшийся Кемпенером, не возьмет в руку свечку осветить себе дорогу к виселице, не возьмет он в руки и креста, а поднимет меч и не опустит его, пока теплится в его жилах кровь.

Так кто же он? Может быть, действительно тельмановец, коммунист… Я очень тогда досадовал, что мало знал о тех людях.

Но почему же его считать немцем? Он так же легко и свободно изъяснялся и на французском языке. И не обязательно его считать коммунистом. В интернациональной бригаде в Испании сражались не только коммунисты… Я во всем тогда сомневался… Я не поверил предсказаниям и предостережениям Вильгельма Кемпенера, что вскоре настанет черед Польши. Гитлер и Польша! Это означало ссору Гитлера с Западом, с Францией и Англией. Я считал, что на это он не решится.

Во Львове я устроился на завод, мне хотелось верить, что пришел конец нашим скитаниям, что как-то само собой все устроится в Европе, что Гитлера образумят демократические державы.

Год спустя, 1 сентября 1939 года, Гитлер вторгся в Польшу. С востока двинулась Красная Армия, взяв под защиту население Западной Украины и Белоруссии.

Завод стал. В городе началась паника. Все смешалось. С запада прибывали поезда с беженцами от Гитлера, на запад устремлялись беженцы от Красной Армии. У каждого был свой выбор. Был и у нас, когда жизнь разрывалась на части. Многие мои коллеги, инженеры, не задумываясь, устремились на запад, им Гитлер казался менее страшным, чем коммунисты.

Все, кто меня окружал, говорили, что надо бежать в глубь польских земель, что Гитлер не посмеет осуществить свои безумства, что ему жизни осталось месяц — два, ибо вступили в войну самые могущественные державы мира — Англия и Франция. Пересидим, дескать, трудные минуты, часы, ну, в крайности, дни.

А я вспоминал слова Вильгельма Кемпенера, что с Гитлером это всерьез и надолго, что нет никакой силы против него, кроме силы русского народа, что дни его гибели надо будет отсчитывать с того дня, когда он вторгнется в пределы России.

А чем нам с Марией грозит Красная Армия?

Страшна была только неизвестность. О, как я себя ругал, что не удосужился по-настоящему узнать, что такое Советский Союз! Что хотят русские коммунисты, что хочет русский народ, какие принципы провозглашены ими?

В последнюю минуту перед расставанием с Вильгельмом Кемпенером я ему задал вопрос: не коммунист ли он?

Кемпенер обезоруживающе улыбнулся. «Коммунист, — сказал он, — слишком обязывающее звание. Об этом надо спрашивать у человека в конце его жизни».

Он не ответил на мой вопрос, но вместе с тем и высказал отношение к коммунистам. Оно было иным, чем к гитлеровцам, а судя по всему, Кемпенер был пожившим человеком, повидавшим всякое.

Мы еще и еще раз возвращались ко всем страхам, которыми нас пугали… И, даже принимая все страшное на веру, ничего не подвергая сомнению, мы не находили причин бежать от Красной Армии. Земельной собственности у нас не было. Заводами и рудниками мы не владели, все, чем я владел, — это мои технические знания, а законы техники везде одинаковы. Дважды два — четыре, и у коммунистов дважды два — четыре.

Перед рассветом у подъезда дома, где я жил, остановился грузовик. За нами приехали мои польские коллеги. Они выложили на стол документы, где я значился уже под польской фамилией, следы еврейского происхождения моей жены были тщательно замаскированы. «Едем! Едем! — твердили они нам в один голос. — Красная Армия в одном или двух переходах от города!»

Я не хотел ссориться с людьми, которые сделали мне добро. Я не отказывался, но сказал, что мне нужно собраться, что я их не ждал… Им надо было заехать еще за кем-то. Они обещали приехать позже.

Когда грузовик отъехал от дома, мы вышли на улицу.

Мы видели, как проехал грузовик с моими польскими друзьями, мы слышали их недоуменные голоса у нашего подъезда, даже чье-то проклятие в мой адрес.

Грузовик поехал в одну сторону, мы с Марией пошли в другую. Тревожная эта ночь для нас еще не кончилась. Сверкнуло солнце. Мы оказались на высшей точке над городом.

Блистали золотистым и багровым одеянием деревья, курился туман над крышами. Прозрачный город лежал перед нами как на ладони. Какая дивная картина! И вместе с тем город стремительно пустел. Город как бы заснул, хотя именно в эти часы ему надо было бы проснуться.

Мы шли по пустым улицам. Редкий прохожий встречался по дороге.

Над городом проплывали редкие кучевые облака.

Всякое движение рождает звук. Я всегда думал, глядя на летящие облака: почему беззвучен их полет? А может быть, это обманчиво? Может быть их полет тоже звучит, но звук неуловим для нашего уха? Может быть, мы не слышим звука их полета так же, как не слышим шагов судьбы, когда она приближается к нам, и узнаем о ее приходе лишь время спустя?

Вдруг веселый, как будто бы освобожденный от всех тяжких забот, повстречался нам человек. Чему он радуется? Почему на лице у него улыбка? Почему он не озабочен, как другие? Легкая фетровая шляпа, даже тросточка в руках. Он идет и что-то напевает. Ближе, ближе, уже у самого нашего дома мы встретились с ним…

Кто это? Вильгельм Кемпенер! Наш старый знакомец! Как он попал сюда, во Львов? Что он здесь ищет? К кому он идет?

Можно подумать, что он ищет нас, иначе он не заулыбался бы так приветливо и радостно. Он поклонился Марии, пожал мне руку. «Ну вот и опять мы на перепутье! Опять мы странствующие пилигримы… Вы не уходите? О! Какой же это наивный вопрос! Я мог быть уверен, что вы никуда не уйдете. Вам дороги на запад нет… Здесь? Здесь мы когда-нибудь с вами и встретимся. Когда-нибудь, господин Эльсгемейер! Я хотел убедиться, что я был прав там, в горах, отдав свое душевное расположение вам, незнакомым мне людям, попавшим в беду. Я думал, вы в беде, я пришел к вам. Беды нет! Моя помощь сегодня вам не нужна. Наступает утро нового дня, дай бог, чтобы новый день вашей жизни принес вам счастье и избавление от бед».

Он попрощался с нами и пошел все той же легкой походкой, опять что-то напевая вполголоса. И он и мы пилигримы? Нет, в этом есть какое-то несоответствие. Мы действительно странники, а он идет как хозяин этой земли. Он так же легко ступал по земле и там, в горах. И там он был хозяином земли.

• Предыдущая
• 63/130
• Следующая