Черный крестоносец - Маклин Алистер - Страница 9

• Предыдущая
• 9/59
• Следующая

— Я ведь сказал: хватит, — отрезал я. — Тебе приятно заниматься самоистязанием? — Не очень вежливо, но — что поделаешь! — надо, так надо.

— Прости меня, — тихо сказала она. — Болыпе не буду. Добавлю только: я пролежала три недели в больнице. Не из-за шеи — у пациентки слегка поехала крыша. Ну, а потом меня выписали. — Все это она проговорила весьма деловито. Чего ей стоила такая деловитость, оставалось только догадываться.

Я попытался подавить горячей волной набежавшую жалость. Впутываться в сантименты? Подобной роскоши я не мог себе позволить. И все же я не удержался от вопроса:

— Твои неприятности были связаны не только с крысами?

Она обернулась, посмотрела на меня, потом проговорила:

— Ты проницательней, чем я предполагала.

— Не преувеличивай. И без всякой проницательности ясно: когда женщина задирает нос выше крыши, значит, она воображает, что надменность — признак превосходства. Либо ей кажется, будто такая поза ее красит. Либо она провоцирует окружающих на агрессивные поступки. Либо она прикрывает таким образом печальный факт, а именно отсутствие элементарной культуры и здравого смысла, словом, привычки вести себя с людьми по-человечески.

Учти; о присутствующих разговор не идет. Но мы забыли о злом дяде...!

— Он и на самом деле оказался злым. Моя кузина однажды сбежала: не могла больше его терпеть. Через неделю я последовала ее примеру, правда, по другой причине. Соседи отыскали меня ночью в лесу плачущую. Меня положили в какой-то институт, потом отдали под опеку. — Ей этот рассказ не доставлял ни малейшего удовольствия. Как, впрочем, и мне. — У моего опекуна были больная жена и взрослый сын. Они стали ссориться из-за меня. И опять лечебное заведение, и опять, и опять... Юная, одинокая, безденежная — да еще иностранка... Некоторые считают, что такое сочетание дает им право на...

— Ладно, — сказал я. — Ты не любишь крыс... и мужчин.

— У меня до сих пор не было оснований изменить к ним свое отношение — ни к тем, ни к другим.

Избежать с ее лицом и фигурой заинтересованного внимания окружающих было нереально. Разве может магнит сохранить свои притягивающие свойства, проползая сквозь кордон железных стружек? Но говорить сейчас об этом было не время. И я, откашлявшись, констатировал:

— А я-то тоже мужчина.

— Правильно. Я совсем забыла. — Слова ничего не значили, но их сопровождала чуть заметная улыбка, которая сразу футов на пять увеличила мой рост. Чтоб не превозносить меня до небес, она добавила:

— Держу пари, ты не лучше других.

— Хуже, — заверил ее я. — Хищник — недостаточно сильное слово для характеристики персонажа.

— Очень хорошо, — прошептала она. — Обними меня.

Я вытаращился на нее.

— Взойдет заря, и ты осудишь собственную слабость.

— Пускай заря занимается своими делами, — спокойно заявила она. — Ты пробудешь здесь всю ночь?..

— Скажем так: ее остаток.

— Ты меня не бросишь? — продолжала она с детской настойчивостью. — Ни на минутку?

— Ни на минутку. — Я пристукнул своей дубинкой по доскам. — Буду сидеть здесь, не смыкая глаз, и устрашать все тихоокеанское крысиное поголовье. И мужское, если понадобится, тоже.

— Не сомневаюсь, — миролюбиво подытожила она. Через минуту она спала.

Спала она безмятежно, мертвецким сном часа три кряду. Дышала тихо-тихо, почти совсем неслышно. Но время шло, качка становилась все ощутимей, и наконец очередной особенно сильный толчок судна заставил ее проснуться. Она приподнялась и уставилась на меня, в глазах ее отразилось смущение, а может быть, и страх. Потом к ней вернулось ощущение реальности, она села, освободив мою, честно говоря, уставшую за эти часы руку.

— Привет, странствующий рыцарь! — сказала она.

— Доброе утро. Тебе лучше?

— М-м-м... — Тут как раз судно совершило следующий отчаянный вираж, так что ей пришлось ухватиться за дощатую перекладину. А толчок был сильный: незакрепленные ящики отправились гулять с грохотом по трюму. — Долго я такое переносить не смогу. Обуза я для тебя? Что поделаешь! А который час, не скажешь?

Я попытался взглянуть на часы, но левая рука не подчинялась, до того онемела. Пришлось подцержать ее правой. Кровообращение возвращалось медленно, давая знать о своих трудностях острыми покалываниями несчетных булавок да иголок, но я и бровью не повел. А она нахмурилась:

— Что случилось?

— Ты ведь велела не шевелиться всю ночь напролет, — объяснил я. — Вот я и не шевелился. А вы, милая леди, прямо скажем, не пушинка.

— Сознаю свою вину! — быстро среагировала она. Посмотрела на меня плутовато, покраснела, но в улыбке ее не было и тени смущения. — Что ж, заря тут как тут, а я о проявлении слабости по-прежнему не сожалею... У тебя на часах полвосьмого. Значит, солнце светит вовсю. Интересно, куда нас черти несут?

— Либо на север, либо на юг. Из стороны в сторону нас не болтает, штопором не закручиваемся, значит, идем поперек волны. Географию я подзабыл, но одно помню твердо: дующие здесь в это время года восточные ветры создают как раз такую навигационную ситуацию. Стало быть, повторяю: либо на север, либо на юг. — Я спрыгнул на пол, прошел коридором посреди трюма вперед, к вентиляционным отверстиям. Поднес руку сперва к одному, у правого борта, потом к другому, у левого. Левый теплее правого. Следовательно, курс мы держали на юг. Разумеется, с теми или иными поправками. Ближайшая суша, если идти в этом направлении, Новая Зеландия, — в тысяче миль отсюда.

Молча переварив эти соображения, я хотел было вернуться к Мэри, но вдруг услышал голоса. Там, наверху. Явственные, хотя и слабые голоса.

Отодвинув планку, подтащил к себе ящик, встал на этот импровизированный пьедестал, прижался ухом к вентиляционному отверстию.

Вентиляционная система была, по-видимому, расположена по соседству с радиорубкой, причем обращена к ней раструбом, который превращал устройство в великолепные наушники, собиравшие и концентрировавшие звук.

Я четко различал ритмичное стрекотание морзянки и на ее фоне голоса двух мужчин, такие внятные, словно разговаривали в трех футах от меня. Но о чем разговаривали, установить я не мог по простой причине: такого языка не знал и никогда раньше не слыхивал. Словом, через несколько минут я спрыгнул с ящика и отправился к Мэри.

— Почему ты так задержался? — спросила она меня с укором. Она знала, что округа кишит крысами. А фобии, между прочим, за одну ночь не вылечиваются.

— Виноват. И однако же достоин прощения. Задержка помогла мне раздобыть кой-какую информацию. Во-первых, что мы плывем на юг, а во-вторых, — и это куда важнее, — что у нас имеется возможность подслушивать разговоры на палубе. — Я рассказал ей о своем открытии.

— Может, это нам пригодится, — согласилась она.

— Мало сказать, пригодится, — подхватил я, наблюдая, как осторожно переносит она ножки через край ящика. Коснувшись ее правой коленки, я вежливо спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

— Опухает нога. Но болит несильно.

Я снял с нее носки, отодрал краешек пластыря. Ничего страшного. Ранка чистая. Слегка припухла по периферии, слегка приукрасилась синевой. Но в рамках допустимого.

— Все будет хорошо, — сказал я. — Проголодалась?

— Как тебе объяснить? — Она скорчила гримасу и прижала руку к животу.

— Я, конечно, не великий моряк, но дело в другом. Здесь ужасно пахнет.

— Эти треклятые вентиляторы абсолютно бесполезны, — согласился я. — А чаю все-таки выпей. — Я прошел в каморку, зажигая на всякий случай спичку за спичкой: шныряют ли там крысы по-прежнему, а может, уже успокоились, смылись в подполье. Кстати, о подполье: не пора ли нам подать наверх сигнал из преисподней? И я, как несколько часов назад, забарабанил по перегородке. Через минуту крышка люка поднялась. Пришлось зажмуриться: в трюм хлынул ослепительный свет. По лестнице спускался человек, тощий, со впалыми щеками, мрачный. Я посторонился, давая ему дорогу.

• Предыдущая
• 9/59
• Следующая