Досье генерала Готтберга - Дьякова Виктория Борисовна - Страница 27

— Вы так думаете обо мне, Катя? — он посмотрел мне прямо в глаза. — Вы полагаете, что ради карьеры я могу предать свою юность?

— Но я же предала, — призналась я с неожиданной для него жесткостью. — И юность, и мужа, и всех его друзей, и даже вас, вашу веру в меня, боец Петровский.

— Вы служите в НКВД, — он произнес вслух то, о чем давно догадался. — Пожалуй, мне надо подумать о том, чтобы вернуться на Лубянку.

— Не надо, — остановила я его, — нам все равно не позволят быть вместе. А только используют нашу дружбу, чтобы обоих держать под колпаком. Оставайтесь тем, кто вы есть, Алексей. И забудьте меня. Живите спокойно…

— Спокойно? — он криво усмехнулся. — Что вы называете «спокойно», Катя? Каждый день видеть перед собой ненавистное женское лицо, слушать нескончаемую брань.

— А ребенок? — напомнила я.

— Ребенок? — он пожал плечами. — Конечно, Мишка мог бы примирить меня с Юлей. Но сколько я ни всматриваюсь в него, я не нахожу в нем ни единой черточки своей или моих покойных родителей. Зато круглой щекастой физиономией он очень похож на Юлю и на парторга фабрики, где она работает…

— Ах, вот в чем дело, тогда действительно невыносимо, — не могла не согласиться я с ним.

— Я разведусь с Юлей, вернусь в НКВД, меня возьмут, я уверен, — он горячо обнял меня, прижимая к себе. — У меня осталось много знакомых, которые сейчас при чинах на Лубянке. Я добьюсь того, чтобы стать твоим куратором, и тогда нам обоим будет легче, — он поднял мое лицо и прикоснулся к губам.

— Товарищи! — раздался громкий окрик, и мы обернулись, вздрогнув.

Перед нами стояли два народных дружинника в полосатых футболках, с красными повязками на рукавах.

— Вы что это безобразничаете, товарищи? В общественном месте, позор!

— Простите, — смутившись, Алексей отстранил меня.

Я же едва сдерживала себя, чтобы не расхохотаться. Я вдруг представила себе, как зимой семнадцатого года, когда Гриша выносил меня на руках из экипажа и целовал на ходу, к нему подскочил бы вот такой блюститель нравственности:

— А ну, товарищ князь, поставьте дамочку на место. Придумали тут!

Мне пришлось бы идти в бархатных туфельках по грязи, я бы промочила ноги и простудилась.

Однако гегемоны шутить были отнюдь не расположены. Записав фамилию нарушителя в блокнотик, они пообещали, что завтра же сообщат в парторганизацию академии, и Алексея обязательно разберут на собрании.

Меня это не напугало, но за Петровского я заволновалась. Ему и впрямь могли влепить выговор. Женатый человек целуется с посторонней женщиной! Для Советов подобный флирт — все равно что не выучить к политзачету апрельские тезисы Ленина. Падают по шапке как следует. Пристыдят публично и на вид поставят. И обязательно известят жену. Еще на собрание этажа в общаге вызовут.

— У тебя будут неприятности? — спросила я.

Но Алексей ответил с неожиданной беспечностью:

— Мне все равно! — и едва патруль скрылся за поворотом, снова стал меня целовать.

Теперь нам никто не мешал. Взяв меня за руку, он увлек меня в парк, а через него — ко флигелю академии. Окно одной из аудиторий на первом этаже оказалось закрыто неплотно. Алексей открыл его, забрался в аудиторию, а потом помог влезть и мне. Тихонько закрыл окно. Весь мир остался снаружи, мы были вдвоем, только вдвоем. Больше никого. С трудом оторвав взор от его лица, я оглянулась. На доске висела карта мира, усеянная приколотыми к ней красными флажками. Рядом на столе лежала стопка таких же карт, сложенная весьма аккуратно.

— Мы не расстанемся, Катя, — прошептал Алексей, притянув меня к себе. — Я не отдам тебя им, я никому тебя не отдам. Только если ты сама меня не прогонишь, — он поднял меня на руки. — Ваша светлость, увы, я не могу предложить вам ложе, застеленное бархатом. Пока, — он рассмеялся, — но вот Америку, Северную и Южную, это вполне возможно, — он сдернул с доски карту и, смахнув с нее флажки, постелил на два стола, сдвинув их вместе. Потом опустил меня и наклонился надо мной.

Признаюсь, когда я встретила Алексея на Тверской, у меня и в мыслях не было, что между нами могут вспыхнуть горячие чувства. Мне казалось, все кончилось для меня со смертью князя Григория. Я столько пережила после его гибели, что все эмоции мои притупились. Меня словно вывернули наизнанку и хорошенько отжали — никаких иллюзий, никакой надежды на сердечную привязанность. Находясь в больнице, я размышляла об Алеше как о друге тех прекрасных лет, которые были связаны с Григорием. Я старалась забыть, что он служил у Дзержинского. Я вспоминала его рассказ, как он наблюдал за мной из кондитерской на углу Невского, и мне даже казалось, будто я видела его тогда. Я не представляла, что с появлением Алеши в моей жизни начинается совсем другая история, не менее трагическая и жестокая, чем первая. Любовь, вспыхнувшая мгновенно, связала нас так тесно и оказалась так важна для обоих, что, не задумываясь, мы оба не пожалели за нее жизни. И не просили пощады, когда пришлось. А ведь пришлось. И очень скоро.

Конечно, мое отсутствие почти двенадцать часов вне досягаемости бдительного ока НКВД стало известно моим начальникам сразу. Они знали, что «хвост» меня потерял и болталась я неизвестно где. Еще слава богу, что пришла — почти в шесть утра следующего дня явилась к себе на Тверскую. Тихая, задумчивая, трезвая — в общем, странная. Без обычного раздражения выпила кофе, предложенный насупившейся, обиженной Клавой, переоделась в форму и вызвала машину. А пока ждала машину — сидела в кресле в гостиной, закрыв глаза, и улыбалась, как-то неожиданно, почти по-детски светло и радостно. Клава, разинув рот, смотрела на меня. Она никогда не видела меня такой. Да и никто из них не видел.

На Лубянке меня сразу вызвали на беседу. Я ответила, что отправилась на свое обычное «гуляние», но от «пастухов» оторвалась намеренно, чтобы «потренироваться». Вдруг придется еще отправиться за кордон, как бы не растерять навык? Не думаю, что мне поверили. Они никому не верили — не такая организация. Но до поры до времени оставили в покое — я была нужна.

Алексею же нагорело куда сильнее. Юля закатила скандал на всю академию, накатала заявление в партком, что ее муж не ночевал дома, а «шлялся по бабам», и просила его примерно наказать. Алексея вызывали, разбирали, кроме того, вдруг выяснилось, что какие-то злоумышленники проникли ночью в аудиторию академии и перемяли все карты. Тут про Петровского быстро забыли, в академию прикатило НКВД разбираться: вдруг шпионы хотели «срисовать» информашку? К счастью, отсутствие Петровского ночью дома и «вскрытие» аудитории, как выразился следователь, никак не связалось друг с другом. Правда, Юля откопала откуда-то дружинника, как оказалось, тот работал наладчиком на фабрике. Он показал, что в парке видел товарища Петровского, как тот целовался с девицей, и все. Но Юле хватило и этого. Алексей долго еще потом ходил с синяками, оставленными сковородкой, которой она его отколотила в коридоре общаги. Жена грозила, что он всю жизнь будет жалеть о том, как обошелся с ней. Но не пришлось. Очень скоро Петровский объявил жене, что уходит от нее.

Несмотря на все мои протесты Алексей договорился со своим старым товарищем Кондратьевым, возглавлявшим одно из управлений на Лубянке, и перешел к нему на службу. Спустя некоторое время, уладив формальности, они перевели меня в свое подчинение. Алексей даже поселился в том же доме, что и я, взяв квартиру этажом выше, и приказал устроить лестницу, чтобы не приходилось пользоваться общественной. Так мы стали жить вместе. Конечно, Клава сразу исчезла, как и иные соглядатаи. Для меня наступили годы спокойствия, наполненные давно забытым ощущением счастья. Мы почти не разлучались. Ездили в Крым и в Пицунду. Мой список обязанностей в НКВД стал необыкновенно короток, практически меня освободили от службы. Алексей и его помощники все делали за меня, я же только числилась — не больше. Я отдохнула, расслабилась, оттаяла. Я заново научилась улыбаться и радоваться жизни. Это было почти сказочное существование — особенно в сравнении с тем, что последовало за ним. Конечно, оно не могло продолжаться долго.