Пандемониум - Оливер Лорен - Страница 11

• Предыдущая
• 11/65
• Следующая

Мир, где дети разбивают голову о камин и едва не откусывают себе язык, а их родители выражают обеспокоенность. У них не бывает сердечных приступов, они не сходят с ума от отчаяния. Это волнует их не больше, чем плохая оценка по математике, они так же обеспокоены, когда не успевают вовремя заплатить налоги.

— Доктора сказали, что у меня в мозгу растет опухоль, она и есть причина припадков. Операция по удалению опухоли опасна для жизни, они боялись, что я не выдержу. Но если бы они меня не прооперировали, если бы они позволили опухоли продолжать расти, у меня все равно не было бы шансов.

Джулиан на секунду умолкает, мне кажется, что он мельком посмотрел в сторону отца. Томас Файнмэн занял стул, который освободил его сын. Он сидит, положив ногу на ногу, лицо его абсолютно ничего не выражает.

— Никаких шансов, — повторяет Джулиан, — Так что причину болезни, опухоль, надо было удалить. В противном случае она бы начала разрастаться и заразила бы здоровые ткани.

Джулиан перелистывает свои записи и дальше читает, не отрывая глаз от страницы:

— Первая операция прошла успешно, и на какое-то время приступы прекратились. Потом, когда мне исполнилось двенадцать, они возобновились. Рак вернулся, на этот раз он атаковал ствол мозга.

Руки Джулиана сжимают края кафедры и сразу расслабляются. На секунду в зале воцаряется тишина. Капли, капли… мы, как капли, зреем и ждем, когда откроют кран, чтобы хлынуть в указанном нам направлении.

Джулиан поднимает голову от своих записей. У него за спиной установлен экран, на экране возникает его лицо, увеличенное в пятнадцать раз. Глаза — водоворот синего, зеленого и золотого цветов, как поверхность океана в солнечный день. Но мне кажется, что за привычным отработанным спокойствием в его глазах мелькает что-то еще, какое-то выражение, которое исчезает прежде, чем я успеваю дать ему определение.

— После той первой операции я перенес еще три, — говорит Джулиан, — Врачи удаляли опухоль четыре раза, и три раза она вырастала снова. Так будет распространяться болезнь, если ее не уничтожить раз и навсегда. — Джулиан держит паузу, чтобы до нас дошло значение сказанного, — К сегодняшнему дню я свободен от рака уже два года.

Всплеск аплодисментов. Джулиан поднимает руки, и в зале снова наступает тишина.

Джулиан за кафедрой улыбается, и огромный Джулиан в пиксельной версии на экране у него за спиной тоже.

— Врачи сказали, что еще одно хирургическое вмешательство в мозг может стоить мне жизни. Они уже удалили слишком много тканей. После процедуры исцеления я могу окончательно потерять способность регулировать свои эмоции. Могу потерять способность говорить, видеть, двигаться. — Джулиан немного сменил позицию за кафедрой, — Есть вероятность того, что мой мозг отключится навсегда.

Я ничего не могу с собой поделать, я перестаю дышать, как и все сидящие в зале. Один только Томас Файнмэн пребывает в расслабленном состоянии. Интересно, сколько раз он слышал эту речь?

Джулиан наклоняется на дюйм ближе к микрофону, и вдруг возникает ощущение, что он обращается к каждому человеку в зале лично. Голос его звучит тихо и убедительно. Он делится с нами секретом.

— Поэтому мне отказывали в процедуре исцеления. Больше года мы бились за то, чтобы это свершилось, и наконец дата процедуры назначена. Двадцать третье марта, в день нашего митинга, я буду исцелен.

Еще один всплеск аплодисментов, но Джулиан не обращает внимания — он еще не закончил.

— Это будет исторический день, пусть даже он будет последним днем в моей жизни. Не думайте, что я не сознаю, насколько это рискованно. Я сознаю.

Джулиан выпрямляется, голос его набирает силу, с каждым словом звучит громче. Глаза на экране ослепительно сверкают.

— Но выбора нет, так же как его не было, когда мне было девять лет. Мы должны уничтожить заразу. Мы должны вырвать ее с корнем, пусть и с риском для жизни. Если мы этого не сделаем, она будет разрастаться, будет распространяться все шире и, как самый страшный рак, подвергнет риску жизнь каждого гражданина нашей огромной и прекрасной страны. И я говорю вам — мы это сделаем. Мы должны это сделать. Мы уничтожим заразу, где бы она ни пряталась. Спасибо.

Вот оно. Свершилось. Он сделал это. Он «открыл кран». Все мы, созревающие в ожидании, хлынули к нему одной волной громогласных криков и аплодисментов. Лина аплодирует вместе со всеми, пока у нее не начинают гореть ладони, она продолжает аплодировать, пока у нее не отваливаются руки. Половина зала встала.

Кто-то начал выкрикивать:

— АБД! АБД!

И вскоре мы все скандируем:

— АБД! АБД!

Крики перерастают в оглушительный рев. В какой-то момент Томас Файнмэн присоединяется к своему сыну на сцене. Они стоят плечом к плечу с торжественным видом — один светлый, другой темный — и смотрят на нас. А мы хлопаем что есть силы, скандируем, ревем от восторга. Они — луна, мы — прилив, их прилив, под их руководством мы смоем с лица земли всю заразу на свете.

В Дикой местности всегда кто-то болен. Как только я набираюсь сил, чтобы покинуть комнату для больных и переместиться на матрас на полу в общей спальне, мое место занимает Сквирл. А когда поправляется Сквирл, заболевает Грэндпа. По ночам в хоумстиде слышен удушливый кашель, горячечный бред, слышно, как кто-то мечется на постели. Эти звуки болезни эхом разносятся по комнатам и вселяют в нас страх. Все дело в нехватке места и в постоянном контакте. Мы живем буквально на головах друг у друга, дышим одним воздухом, чихаем, делимся всем и со всеми. И ничто и никто не бывает действительно чистым.

Нас мучает голод. Из-за голода люди становятся раздражительными. После моей первой вылазки на поверхность я вернулась назад, забилась под землю, как зверь в нору. Проходит день, потом другой — поставок с припасами так и нет. Каждое утро кто-нибудь из хоумстидеров отправляется в какое-то место, где можно получить сообщение о поставках. Я догадываюсь, что у них есть свой способ связи с сочувствующими и участниками Сопротивления по ту сторону границы. Это все, чем я занимаюсь: слушаю, наблюдаю, стараюсь не высовываться.

Днем я сплю, а когда заснуть не получается, я закрываю глаза, мысленно возвращаюсь в дом номер тридцать семь на Брукс-стрит и представляю, что рядом со мной лежит Алекс. Я стараюсь нащупать дорогу обратно. Мне кажется, что если я смогу каким-то образом избавиться от тех дней, что прошли после побега, и залатаю эту дыру во времени, то смогу вернуть Алекса.

Но стоит мне открыть глаза, я снова здесь — лежу на матрасе на полу и по-прежнему дико хочу есть.

Проходит еще четыре дня. Теперь все передвигаются медленно, будто под водой. Поднять котелок для меня невыполнимая задача. Когда я пытаюсь быстро подняться на ноги, у меня начинает кружиться голова. Я вынуждена почти все время проводить лежа на полу. А когда встаю, то словно на стену натыкаюсь, все смотрят на меня с неприязнью, они не принимают меня. Может, мне это только кажется, но в любом случае это моя вина.

И в капканах добычи почти никакой. Рауч принес из леса пару зайцев, и все воспряли духом. Но мясо оказалось жестким — сплошные жилы и хрящи, а когда его разложили по тарелкам, порций едва хватило на всех.

В один из таких дней я подметаю складскую комнату (Рейвэн настаивает на том, чтобы мы продолжали двигаться и поддерживали чистоту) и слышу над головой крики, смех и звук быстрых шагов. Кто-то спускается по лестнице. Хантер, размахивая руками, входит в кухню, вслед за ним появляется женщина постарше, Мияко.

Я уже много дней не видела их или кого-нибудь другого в таком возбужденном состоянии.

— Где Рейвэн? — спрашивает запыхавшийся Хантер.

Я только пожимаю плечами.

— Не знаю.

Мияко раздраженно выдыхает, и они с Хантером разворачиваются, чтобы снова подняться наверх.

— А что происходит? — интересуюсь я.

— Получили сообщение с той стороны, — отвечает Хантер.

• Предыдущая
• 11/65
• Следующая