Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление (др. перевод) - Рэнд Айн - Страница 4
- Предыдущая
- 4/117
- Следующая
Нет, решил Эдди Уиллерс, не найдя ничего тревожного в облике города, казавшегося совершенно таким же, как обычно.
Он отправился дальше, напоминая себе на ходу о том, что опаздывает с возвращением в контору. Дело, которое он должен был выполнить после возвращения, ему не нравилось, однако отлагательства не терпело. И потому он не стал тянуть время, заставил себя поторопиться.
Он обогнул угол. И в узком пространстве между темными силуэтами двух зданий, словно в щели приоткрывшейся двери, увидел повисшую в небе страничку гигантского календаря.
Этот календарь мэр Нью-Йорка воздвиг в прошлом году на крыше дома, чтобы граждане получали представление о дате столь же легко, как о времени, которое можно было определить при взгляде на башню с часами. Белый прямоугольник парил над городом, сообщая текущую дату заполнявшим улицы людям. Ржавый свет заката высвечивал на прямоугольнике: 2 сентября.
Эдди Уиллерс посмотрел в сторону. Вид этого календаря никогда не нравился ему. Календарь волновал Эдди, причем, как и почему, сказать он не мог. Чувство это примешивалось к снедавшему его ощущению тревоги; в них угадывалось нечто общее.
Он вдруг подумал, что существует некая фраза — нечто вроде цитаты — выражавшая то, на что намекал своим существованием календарь. Однако фраза эта никак не хотела отыскиваться в памяти. Эдди шел, пытаясь все же сформулировать это предложение, висевшее пока в сознании пустым силуэтом. Очертания эти ничем не наполнялись, но и не желали исчезать. Он обернулся. Белый прямоугольник возвышался над крышей, изрекая с непререкаемой окончательностью: 2 сентября.
Эдди Уиллерс опустил взгляд вниз — к улице, к тележке с овощами у крыльца облицованного бурым песчаником дома. Груда яркой золотистой моркови соседствовала со свежими перьями зеленого лука. Чистая белая занавеска плескалась из открытого окна. Повинуясь умелой руке, автобус аккуратно огибал угол. Уиллерс удивился вернувшемуся чувству уверенности и тому, откуда взялось неожиданное и необъяснимое желание, требовавшее, чтобы все увиденное не оставалось под открытым небом, незащищенным от распахнутого пространства над головой.
Дойдя до Пятой авеню, он принялся рассматривать витрины магазинов, мимо которых проходил. Ему ничего не было нужно, он ничего не хотел покупать; но ему нравились выставки товаров, любых товаров, предметов, изготовленных человеком и предназначенных для людей. Видеть процветающую улицу всегда приятно; здесь было закрыто не более четверти магазинов, и пустовали только их темные витрины.
Сам не зная почему, он вдруг представил себе дуб. Ничто здесь не напоминало об этом дереве. Однако он вспомнил о дубе и о летних днях, проведенных ребенком в поместье Таггертов. Большая часть его детства прошла в обществе детей Таггертов, а теперь он работал на них, как дед его и отец работали на их деда и отца.
Огромный дуб высился на выходящем к Гудзону холме, расположенном в укромном уголке поместья. В возрасте семи лет Эдди Уиллерс любил прийти к этому дереву и посмотреть на него. Оно уже простояло здесь не одну сотню лет, и мальчику казалось, что так будет всегда. Корни дуба впивались в холм, как стиснувшая землю пятерня, и Эдди казалось, что если некий великан схватит дерево за верхушку, он все равно не сумеет вырвать его, но лишь пошатнет холм, а вместе с ним и самое землю, которая качнется, подобно шарику на конце веревки. Он чувствовал себя в безопасности возле этого дуба; дерево не могло измениться или таить в себе угрозу; оно воплощало величайший, с точки зрения мальчика, символ силы.
Но однажды ночью в дуб ударила молния. Эдди увидел дерево на следующее утро. Дуб переломился пополам, и он заглянул внутрь ствола как в жерло черного тоннеля. Ствол оказался пустым; сердцевина давным-давно сгнила; и внутри оказалась только мелкая серая пыль, которую уносило дыхание легкого ветерка. Живая сила ушла, и оставленная ею форма не могла существовать самостоятельно.
По прошествии некоторого количества лет он узнал, что детей надлежит защищать от потрясения: от первого соприкосновения со смертью, болью или страхом. Однако знакомство с этими вещами уже не могло ранить его; он испытал свою меру потрясения, стоя на месте, заглядывая в черную дыру посреди ствола. Случившееся было подобно невероятному предательству — тем более страшному, что он не мог понять, в чем именно оно заключалось. И дело не в нем, не в его вере, он понимал это; речь шла о чем-то совершенно другом. Он постоял немного, не проронив ни звука, а потом отправился назад, к дому. Ни тогда, ни после он никому не говорил об этом.
Эдди Уиллерс покачал головой, когда скрежет ржавого механизма, переключавшего огни в светофоре, остановил его на краю тротуара. Он был рассержен на себя самого. Сегодня у него не было никаких причин вспоминать про этот дуб. Давняя история ничего более не значила для него, кроме легкого прикосновения печали, и где-то внутри капельки боли, торопливо скользившей словно по оконному стеклу, оставляя за собой след в виде вопросительного знака.
Он не хотел, чтобы с детскими воспоминаниями было связано нечто печальное; он любил все связанное со своим детством: каждый из прежних дней был затоплен спокойным и ослепительным солнечным светом. Ему казалось, что несколько лучей этого света еще достигают настоящего: впрочем, скорее, не лучей, а просто дальних огоньков, иногда своими отблесками озарявших его работу, одинокую квартиру, тихое и методичное шествие дней бытия.
Эдди припомнил один из летних дней, когда ему было десять лет. Тогда на лесной прогалине драгоценная подруга детских лет рассказывала ему о том, что будут они делать, когда вырастут. Шершавые слова играли солнечными лучами. Он внимал ей с восхищением и удивлением. И когда услышал ее вопрос о том, чем хотел бы заняться, ответил без промедления:
— Чем-нибудь правильным, — и добавил, — надо бы совершить что-нибудь великое… Ну, то есть нам вдвоем…
— Что же именно? — спросила она.
Он ответил:
— Не знаю. Это нам еще придется понять. Но не только то, о чем ты говорила. Не только свой бизнес и как заработать на жизнь. Ну, вроде того, чтобы победить в сражении, спасти людей из огня или подняться на вершину горы.
— Зачем? — спросила она, и он ответил. — В прошлое воскресенье священник говорил, что мы всегда должны искать в себе лучшее. А что, по-твоему, может быть в нас лучшим?
— Не знаю.
— Нам придется понять это.
Она не ответила — потому что глядела вдаль, вдоль железнодорожной колеи.
Эдди Уиллерс улыбнулся. Он произнес эти слов — «чем-нибудь правильным» — двадцать два года назад. И с тех пор они оставались для него неоспоримыми; прочие вопросы тускнели в его памяти; он был слишком занят, чтобы задаваться ими. Однако он считал самоочевидным, что делать надлежит то, что считаешь правильным; он так и не сумел понять, каким образом люди могут поступать иначе, хотя знал, что именно так они и делают. Вопрос казался ему и простым, и непостижимым: простым в том смысле, что все должно быть правильным, и непостижимым потому, что так не получалось. Думая об этом, он обогнул угол и подошел к огромному зданию «Таггерт Трансконтинентал».
Оно было самым высоким и горделивым на всей улице. Эдди Уиллерс всегда улыбался при виде его. В длинных рядах окон — ни одного разбитого, в отличие от соседних домов. Стены его прорезали небо, и среди них нельзя было заметить щербатых углов или тронутых старостью граней. Казалось, здание это неприкосновенным возвышается над годами. «Оно будет всегда стоять здесь», — думал Эдди Уиллерс.
Всякий раз, входя в корпорацию «Таггерт», он ощущал облегчение и чувство безопасности. Здесь царили компетентность и власть. Полы сверкали полированным мрамором… Ровно светились подернутые инеем прямоугольники электрических светильников. По ту сторону стеклянных панелей сидели за пишущими машинками ряды девиц, чьи барабанящие по клавишам пальцы создавали в зале гул идущего поезда. И подобно ответному эху, время от времени по стенам здания пробегал слабый трепет, поднимавшийся снизу, из тоннелей огромного вокзала, откуда поезда отправлялись через континент, и где они заканчивали свой обратный путь, как было из поколения в поколение. «Таггерт Трансконтинентал», — подумал Эдди Уиллерс. «От Океана до Океана» — так звучал гордый лозунг его детства, куда более блистательный и священный, чем любая из библейских заповедей!» От Океана до Океана, и вовеки веков», — подумал Эдди Уиллерс, переосмысливая эти слова на пути по безупречным коридорам к кабинету Джеймса Таггерта, президента «Таггерт Трансконтинентал».
- Предыдущая
- 4/117
- Следующая
