Валькирия - Семенова Мария Васильевна - Страница 41

• Предыдущая
• 41/84
• Следующая

Дома с таким подношением отправляли обычно меня. Я никогда не была красивей других, а уж милой меня и дедушка не называл – но зато не липла к парням, и все это знали. В роду Третьяка купали, понятное дело, Голубу. Я уже сказывала, как легко сбежал с неё стыд неправого наговора. Едва не быстрей, чем вода с пупырчатой кожи. Была она вновь удивительно хороша, а разодели её… я тайно вздохнула о вышитых платьях, слежавшихся в горнице на дне сундука. Два дня перед тем я провела в кузне – под стук молотка переделывала кольчугу, подаренную наставником, кроила железную рубаху, до крови изодрала себе всю шею, а чёрных рук не выбелила даже баня. Вот такой наряд я отвоевала, меч да боевую броню. Неужели только затем, чтобы вздыхать о девичьем платье?

Я сидела меж побратимов, я впервые смотрела со стороны на священную купальскую пляску, на летящие длинные рукава и расплетённые косы… и счастье опять было далеко впереди, недосягаемое, как раньше.

Два вождя, Третьяк и наш воевода, скатили с горушки солнечное колесо. Скатили отменно, не оступились, не уронили. Пылающим свергли в воду с обрыва, на благоденствие и достаток деревне. Тогда под завитыми берёзами начали возгораться костры, и парни с девчатами принялись об руку прыгать сквозь пламя: Огонь Сварожич, младшенький брат Перуна и Солнца, гадал им о любви. Голуба переменила мокрое платье на новое, чуть ли не краше, и всё похаживала вокруг воеводы. Ждала, чтобы варяг крепко сжал её ладошку в своей и пронёс над костром в крылатом прыжке. Он мог перепрыгнуть самый высокий костёр, держа её на руках.

Девичьей надежды не разглядел бы только слепой, но вождь к Голубе так и не повернулся. Я рассудила: всё потому, что возле костров было слишком много берёз. Я даже подосадовала на Голубу. Ей ведь ни о ком не было печали, лишь о себе. И если подумать как следует, зачем бы Мстивою Ломаному прыгать через костёр? Любую поманит, и та бегом побежит, и прежний жених счастливицу не осудит…

Я в глубине души знала, что он никого не станет манить. Он даже для праздника не сменил печальной рубахи. Там на плече заплатка была, которую я положила. Мне всё казалось, она получилась очень заметной.

Голубе прискучило наконец. Обидясь, надула пухлые губы – и только блеснули на шее цветные пёстрые бусы: убежала веселиться. Не впусте же такую ночь коротать.

Ковши ходили по кругу, опоражниваясь и вновь наполняясь. Вчерашние отроки пьянели не столь от вкусного хмельного питья, сколь от одной-единственной мысли: сбылось!.. Для многих то наступил достигнутый верх жизни, дальше не возрастут, только заматереют. Я смотрела немного со стороны. Я до смерти тянуться буду к несбыточному. Я уже знала.

Из прозрачных потёмок изникали весёлые девки, брали за руки побратимов, тянули плясать, целоваться возле костров. Таков купальский обычай: все парни с девчонками друг другу невесты и женихи ночь напролёт, по самое утро. Но у кого дойдёт дело до клятв у воды, под святыми ракитовыми кустами – от клятвы нету отхода, нынешним клятвам само Солнце свидетель.

Несколько раз мне на глаза попадалась Велета. К сестре вождя ни один парень не смел подойти, даже самый удатный. Они сговаривались с Яруном нынче ночью просить друг друга у грозного воеводы. Теперь Даждьбог, верно, уже утирался после купания полотенцем, что вышила ему дева Заря; мой побратим всё ещё сидел у костра, веселился долгожданным веселием среди мужей, а Велета ходила терпеливо кругом. Ярун видел её, кивал головой – иду, мол, – но ему снова протягивали круговой ковш, и он оставался. Захочет встать, и поневоле придётся, как старому деду, опереться оземь рукой… Ох, не одобрит вождь, которого хмельным не видел никто!

Наконец Велета не выдержала. Покрылась пятнистым румянцем, подошла к побратиму, склонилась, что-то сказала. Ярун поднял вихрастую голову, взглянул на неё и засмеялся:

– А ну тебя! Теперь у меня всякая на шее повиснет…

Велета отшатнулась от него, попятилась прочь…

Меня взвило с тёплой земли словно бы ветром.

Одним прыжком я одолела костёр и за вышитый ворот подняла на ноги Яруна. Право слово, ни разу ещё мне так не хотелось кого-нибудь придушить, вмять носиком в твердь и увидеть красную кровь. Верно, разом вскричали во мне все девки на свете, все дуры доверчивые, кого умолвили бросить для милого мать и отца – и за первым кустом отдали ражим дружкам, пособлявшим с побегом!..

Ярун смотрел на меня мутными голубыми глазами:

– А ты почто? Никто не берёт, так со мной поневеститься захотела?

Ему было весело, он думал, что шутит истинно по-мужски, он даже надумал обнять меня, полез мокрыми губами в лицо. Я ударила его одновременно головой в подбородок, коленом в живот и ещё двумя кулаками. Жаль – близко стоял, не замахнёшься как следует. Ярун взвыл от боли и неожиданности, ноги не удержали, свалился чуть не в огонь. Пожалуй, я бы его подняла и крепко добавила. Но в это время между нами как из земли встал воевода.

Я увидала лишь его спину, и мне мгновенно хватило, чтобы опамятоваться и остыть. Ярун увидел его лицо и опущенные руки с сомкнутыми кулаками. Ой, щур, спаси меня, щур, дедушка любимый, не выдай!.. Бедный парень тихо пополз прочь, ладонями по горячим углям. Было видно, как слетал с него хмель.

– Не я, – простонал он. – Не я, всё пиво сболтнуло! Люблю её!..

Вождь приказал совсем тихо:

– Встань…

Если бы Ярун был трусом, он бы не отважился встать. Пепельно-белый от отчаяния и боли, он начал медленно подниматься. Он поднимался на смерть и знал это. Мой гнев исчез без следа, я только что хотела сама его оттрепать, он и заслуживал трёпки хорошей, но ведь не казни же!.. Я шагнула вперёд: не брошу его… Другое дело, что и не спасу. Никто его не спасёт.

– Бренн, – позвал мой наставник. Вождь впервые не повернулся к слепому и ничего не ответил.

Ярун наконец выпрямился и повторил с отчаянным мужеством:

– Люблю её!

– Иди отсюда, – сказал Мстивой по-прежнему тихо, но у меня чуть не иней встал на спине.

Мой побратим шагнул мимо него, туда, где, закрыв руками лицо, на сырой земле сидела Велета. Глухой, страшный голос настиг его:

– Я сказал, иди отсюда…

Ярун качнулся, как стреноженный. Спотыкаясь, незряче пошёл куда-то сквозь набрякшие росою кусты. С соседней поляны по-прежнему долетали весёлые шутки, топот и смех. Они там не видели и не слышали ничего.

Ошеломлённая горем Велета не воспротивилась, когда я обняла её, поставила на ноги и повела домой. Озноб колотил её с макушки до пят. Лучше бы плакала, думала я, слезами душа облегчается. Эта мысль крутилась во мне всё то время, пока мы шли. Меня, видно, тоже пришибло немилостиво – ничего не являлось больше на ум, знай бежало внутри, ловило собственный хвост.

…а если пристально разобраться, во всём виноват был воевода. Ишь вырастил тонкокожую – слова спьяну не молви. Не обижали её, вот она и не выучилась прощать.

На другой день ничего не случилось. И на следующий. И ещё через день. Велета всхлипывала ночами, но стоило мне шелохнуться – тотчас затаивалась. У меня горела душа спорить с нею, оправдывать побратима; один раз я даже начала какие-то речи… Велета не оборвала меня, просто смотрела с такой мукой в глазах, что рот мой закрылся и больше уже открыться не мог.

По вечерам она спокойно сходила в гридницу есть. Так рассудила, должно быть, – не дело сестре воеводы прилюдно скорбеть из-за какого-то глупого кметя. Зато Славомира душила лютая ярость, он даже её не очень скрывал. Наверное, думала я, это всё оттого, что Ярун носил копьё не за кем-нибудь, а за ним. Вот он и кипел. Мужи в большинстве сочувствовали Яруну. А вождь сидел такой же невозмутимый, как и всегда.

Ярун не обращал внимания ни на кого. Больными глазами смотрел на Велету, копил в себе мужество, порывался что-то сказать. Она проходила, как мимо порожнего места.

• Предыдущая
• 41/84
• Следующая