Валькирия - Семенова Мария Васильевна - Страница 38

• Предыдущая
• 38/84
• Следующая

Пока я смотрела, сверху вниз рогатым копьём ударила молния, и, почти не отстав, долетел торжествующий громовой раскат. Я втянула голову в плечи и опрометью кинулась вниз.

Грозу толкуют по-разному. Одни говорят, это Перун ратится против Змея, вновь выползшего на разбой. Молния – золотой блеск секиры, разящей без промаха. Гром – эхо ударов. Другим гроза кажется свадьбой Неба с Землёй. Быстрые молнии пронзают большое тело Земли, порождая ликующую, бессмертную жизнь. И стонет, гремит смятый воздух от сладкой муки любви…

О грозе хорошо рассуждать тихим вечером, а лучше всего зимой у печи. Но не в бурю, когда разражается над головой то ли свадебный пир, то ли смертная битва, а ты только ждёшь, чтобы пала на виноватую голову десница гневного Бога…

Я всё-таки выискала сухое местечко под елью, отвоевавшей у мхов немного крепкой земли. Ель была вроде той, что осталась ждать меня дома. С таким же шатром у корней и плотными лапами, непроницаемыми для дождя. Я заползла под них, словно в пещеру, и села возле ствола, положив меч рядом с собой. Вся вселенная выстроена Богами вокруг могучего Древа, и неспроста на рассвете времён люди получше нас именно так уряжали дома… И если верно, будто у каждого есть свой собственный мир – мой мир тоже стоял деревом, и дерево это была ель. Никогда-то она меня не подводила…

Ту, прежнюю ёлку я числила своею кровной сестрой. Было дело однажды – скользнула рука с ножом, резавшим сало, и нож воткнулся в кору, извлёк малую каплю смолы. Как же я перепугалась тогда!.. Не чаяла загладить обиды. Мигом смахнула кусочек собственной кожи, прикрыла дереву ранку. И ёлочка не затаила тёмного зла, ещё ласковее с тех пор меня принимала…

Я молча смотрела во влажные зелёные сумерки, стискивая ладонью громовое колесо и прижимаясь к стволу, сохранявшему смолистое утреннее тепло. Необъятный ствол гудел и стонал: высоко надо мною его раскачивала и гнула гроза. Вниз, на дно густой корбы, слетали глухие отзвуки бури, удары тяжкого грома и всполохи лилово-белых зарниц… Перун меня всё-таки пощадил. Его колесница ломала величественные деревья, медленно удаляясь. Моё осталось нетронутым. Золотобородый Бог не хотел моей гибели… а может, предупреждал?

Я покосилась на меч, мутновато мерцавший в потёмках. Сколько мечтала я слушать безудержную грозу, обнявшись под ёлкою с Тем, кого я всегда жду!.. Но не шёл и не шёл ко мне суровый мой одинец, ведать не ведал, что ради него я из дому сбежала, воином стать решилась ради него… Вот с кем за все муки выпало коротать лесное ненастье – с железным мечом!

Я погладила длинное лезвие, ничем не заслужившее обиды. И отвернулась. Комары садились мне на руки и на босые ступни, лезли в лицо, совали носики между нитей одежды. Без толку всё время нянчить разные победушки, но иногда нельзя удержаться. Я закрыла глаза и вспомнила дом.

Меня редко радовали такие воспоминания, по смерти деда там вправду случалось немного весёлого. Но тут откуда-то поднялось, встало перед внутренним оком, как я была маленькой и болела, лежала простуженная с жестоко саднящим горлом и ледяными почему-то ногами. И мать, напуганная, кутала меня в одеяло, варила с травами молоко, шептала над ним. Ласковый кот приходил меня согревать, сворачивался то у шеи, то на животе. Дедушка мазал мне между ключицами растопленным воском, чтобы не кашляла, а однажды, к ужасу матери, взял и рассказал ту самую баснь…

Как же мы все тогда любили друг друга, подумала я, сдувая с себя и убивая на себе комаров. А сестрёнки, хоть и Белёна! Дом!.. он и есть дом, ничто его не заменит. Почему-то вблизи этого не разглядеть, только издалека. Когда утратишь. И наверняка самому заскорузлому кметю, давно потерявшему счёт убитым врагам, даже ему нет-нет да и вспомнится родная изба, нет-нет да и выплывет из-под других памятей – о дружинных домах, о знаменитой добыче…

Я насторожилась, склонила голову, слушая затихающий дождь. Показалось, будто в шуршание капель вплелись чьи-то шаги. Шорох не повторился, я снова откинулась к дереву и тут обнаружила: моя рука сама, без отдельной на то мысли, успела схватиться за меч. Вот так. Скоро я безоружная сама себе голой буду казаться. Не того ли хотела?

…а может, покуда не поздно, всё бросить и кинуться обратно домой? Зачем бы мне это, подумала я с изумлением, – оружие, воинский пояс и черепа датчан над воротами?

Покуда цела голова на плечах, покуда сама ничего ещё не натворила такого, чтоб вскрикивать по ночам… Дома своё, дома дедушкина могила, дома Водяные с Омутниками и те за меня встанут, дома всё уж как-нибудь обойдётся…

Дождь кончился. Тяжёлые капли ещё срывались с вершин, звонко плюхались в болотную воду, а под ёлкой что рассвело: снаружи глянуло из-за туч умытое солнце. Я ещё раз прислушалась. Нет, никого. Я осторожно раздвинула мокрые лапы и вылезла.

– Спасибо, добрая, – поклонилась я ёлке. Дерево кивнуло и вылило мне за шиворот пригорошню чистой воды, пахнувшей молодой хвоей и свежестью. Я взяла меч и пошла дальше по мягкому зелёному мху, обнимавшему ноги до щиколоток.

Пасмурным днём, особенно осенью, в болотистой корбе хоть удавиться. Походишь-походишь между осклизлыми, позеленевшими, голыми снизу стволами, по каким-то гнилым жердям, проваливающимся под ногой… и покажется, будто Лешие в сотый раз вывели к тому же самому дереву, и завертится над головой косматое серое небо, ни света, ни радости – лишь сиплая перебранка ворон!

Совсем иначе летом после грозы. Стояло вокруг нарядное войско в блестяще-зелёных кольчугах, на кончике каждой хвоинки висело по капле, и каждая капля хранила в себе опрокинутый мир. Между вершинами ещё летели сизые клочья, и по лесному ковру проносились в стремительной пляске пятна и полосы неугасимого света. Пернатая жизнь в тысячу голосов гремела вокруг, прославляя воскресший солнечный праздник. И если бы встретился Леший, наверное, он бы спросил, далеко ли иду, и ласково проводил…

В корбе не очень побегаешь. Я шла, оступаясь, хватаясь за ветки и держа меч наготове. В изумрудной мякоти за мной оставались глубоко впечатанные следы.

Кто сказал, что Перун всегда был воинским Богом? В начале времён его гром ликовал и славил новую жизнь, зарождавшуюся под тёплыми ливнями… И стал страшен только тогда, когда выполз чешуйчатый ворог и погубил, похитил любовь…

Пиявки что, пиявки полдела. Пиявок боятся малые дети. А ну подплывёт, извиваясь в чёрной воде, живой волос, шерстинка, обронённая зверем у водопоя и кем-то подобранная, наделённая злой, бессмысленной жизнью?.. Кольнёт и всосётся под кожу, и станет грызть меня изнутри? Мой Бог был не из самых могучих. Но если привёл меня сюда невредимо, неужто не сладит с мерзким червём… Да и Перун навряд ли допустит, злобная нечисть подолгу не смеет вздохнуть после грозы…

Озеро лежало в чаше, как зелёная драгоценность. Лес окружал его зубчатой тёмной стеной, а дальше земля вновь холмилась, и начинались сухие сосновые боры. А там и крепость.

Я подошла к озеру со стороны прогалины. Молния выжгла на этом месте деревья, и расторопные молодые берёзки ещё не успели заполонить гарь. Там, куда падало солнце, теснились доверчивые незабудки. Ближе к озеру ели опять смыкались вершинами, и в непроглядной тени не велось ничего, кроме кислицы. Из воды вырастали лёгкие пряди тумана и тянулись в посвежевшем воздухе к прибрежным кустам.

По счастью, я здесь была не впервые. В самый первый раз я забралась сюда на лыжах зимой, прибежала весёлая в хороший морозный денёк… и едва не упала от страха при виде коряги, с которой от моего движения внезапно осыпался снег. Давнее пламя превратило мёртвое дерево в страшнейшее чудище, и оно поднималось из белых сугробов, протягивая сожжённые пятерни… Теперь было лето, и выворотень больше не мог меня напугать.

…Клянусь, если я и отвела глаза от берега, то только на миг. Ветку ли убрала от лица, под ноги ли скосилась, переступая оконце воды в сплетении замшелых корней… но когда я глянула снова, между мною и озером стоял человек. Я не знаю, когда я струсила больше, – тогда зимой или нынче, солнечным летом. Наверное, всё-таки нынче. Потому что человек этот был наш воевода.

• Предыдущая
• 38/84
• Следующая