Мое! - Маккаммон Роберт Рик - Страница 1

• 1/104
• Следующая

Ребенок снова заплакал.

Этот плач вырвал ее из сна с воздушными замками, и она чуть не заскрипела зубами. Это был такой хороший сон: она видела себя молодой и стройной, с волосами цвета летнего солнца. Это был сон, из которого ей отчаянно не хотелось уходить, но ребенок опять плакал. Порой она сожалела о том, что стала матерью, — ребенок убивал ее сны. Но она присела на кровати и сунула ноги в тапочки, потому что позаботиться о ребенке было больше некому.

Она потянулась, разминая суставы, и встала. Она была крупной женщиной, шести футов ростом, с широкими плечами. Амазончик — вот как ее прозвали. Кто? Она не помнила. Ох да. Теперь вспомнила. Он ее так прозвал. Это было одно из его ласковых имен для нее, часть их тайного кода любви. Она припомнила его лицо, дыхание красоты, его опасный смех, его твердое, как теплый мрамор, тело, когда он лежал на ней в постели, отделанной сиреневым бисером…

Стоп… Это пытка — думать о том, как было прежде.

Она сказала «т-с-с-с» осипшим со сна голосом. Ребенок продолжал плакать. Она любила этого ребенка, она уже давно ничего так не любила. Но ребенок слишком много плакал! Никак было его не успокоить. Она подошла к колыбельке и поглядела на него. Слезы текли по его щекам в три ручья, как потоки людей от супермаркета через дорогу.

— Т-с-с-с, — сказала она. — Роби? Ну-ка успокойся! Но Роби не желал успокаиваться, а ей не хотелось буянить соседей. Так уж получилось, что она им не нравилась. Особенно этому старому кретину за соседней дверью, который стучал в стены, когда она проигрывала свои записи Хендрикса и Джокля. Он грозился вызвать легавых, не испытывая, видимо, никакого уважения к Богу.

— Тихо! — велела она Роби.

Младенец издал задыхающийся звук, замолотил по воздуху кулачками и весь зашелся в крике. Она взяла его из колыбели и покачала, стараясь успокоить его демонов. Пока он отчаянно трепетал, она прислушивалась к шуму восемнадцатиколесных трейлеров, спешащих мимо Мэйблтона по шоссе к Атланте. Ей нравилось слушать этот чистый звук — как вода, текущая по камням. Но немножко грустно становилось от этого звука. Ей часто казалось, что все куда-то движутся, у всех есть направление, путеводная звезда. Ее звезды горели в свое время, вспыхнули и выгорели до золы. Это было очень давно, в другое время. Теперь она живет здесь, в этом дешевом доме рядом с шоссе, и в ясную погоду ей видны огни города к северо-востоку, а когда идет дождь, ей не видно ничего, кроме тьмы.

Она ходила по тесной спаленке, напевая и баюкая малыша. Но он все плакал и плакал, и у нее начинала болеть голова. Упрямый ребенок. Она пронесла его через коридор в кухню и включила там свет. Тараканы брызнули по щелям.

На кухне был чертовский беспорядок, и ее взбесило, что она докатилась до такого запустения. Она смахнула со стола мусор и пустые банки, освобождая место для ребенка, затем положила его и проверила пеленки. Нет, сухие.

— Ты кушать хочешь, да? Кушать хочешь, ласточка? Роби закашлялся, затих на несколько секунд, а затем завопил тонким и острым звуком, который просто буравил череп.

Она поискала пустышку, но не нашла. Взгляд ее упал на часы — 4.12. Господи! Ей через час с хвостиком на работу, а Роби сейчас разорвется от крика! Она оставила его, молотящего кулачками, на столе и открыла холодильник. Оттуда пахнуло зловонием. Что-то протухло среди холодной жареной картошки, кусочков гамбургеров, чизбургеров, ветчины, творога, молока, полупустых банок печеной фасоли и баночек детского питания «Герберс». Она выбрала яблочное пюре, затем открыла шкаф, вытащила кастрюльку и налила в нее воды из-под крана. Включила горелку, поставила на нее кастрюльку, а скляночку с яблочным пюре в воду, чтобы нагрелась. Холодной еды Роби не любит, а от тепла он засыпает. Много фокусов приходится знать матери — тяжелая это работа.

Она поглядела на Роби, дожидаясь, пока яблочное пюре согреется, и, вздрогнув от ужаса, увидела, что он вот-вот свалится со стола.

Она двигалась быстро для своих ста восьмидесяти четырех фунтов и поймала Роби за секунду до его падения на шахматный узор линолеума. Малыш опять заскулил, и она крепко прижала его к себе.

— Тихо, ну, тихо. Чуть не сломал себе шейку, да? — приговаривала она, расхаживая с плачущим малышом. — Чуть не сломал. Плохой мальчик! Хорошо, что Мэри тебя поймала. Ну, теперь тихо.

Роби лягался и завывал, бился в ее руках, и Мэри почувствовала, что ее терпение вот-вот лопнет, как старый флаг мира на сильном и жарком ветру.

Она подавила это чувство, потому что оно было опасно: заставляло ее думать о тикающих бомбах, о пальцах, загоняющих обоймы в затворы автоматов; о гремящем голосе Бога, отдающем команды в ночи из своих громкоговорителей; о том, где она и кто она, а эти мысли были опасны. Держа Роби одной рукой, она проверила яблочное пюре. Согрелось. Она сняла, скляночку, вытащила ложечку из ящиками присела на стул вместе с младенцем. У Роби текло из носа, его лицо покрылось красными пятнами.

— Ну вот, — сказала Мэри. — Вкуснятинка для маленького.

Малыш плотно сжал рот и не собирался его открывать. Внезапно он весь содрогнулся и лягнул ее, забрызгав весь перед вышитого фланелевого платья Мэри яблочным пюре.

— Черт тебя подери! — сказала она. — О черт! Погляди, что ты натворил!

Тело ребенка содрогалось с яростной силой.

— Нет, ты у меня это съешь! — сказала она ему и набрала еще одну ложку яблочного пюре.

Опять он не покорился ей. Яблочное пюре потекло из его рта по подбородку. Теперь это было сражением, битвой характеров. Мэри поймала лицо малыша большой рукой и стиснула по-детски толстые щеки.

— Ты у меня еще попомнишь! — заявила она, глядя в блестящие голубые глазки. Младенец притих на секунду, вздрогнул, а затем слезы вновь заструились по его лицу, и его завывания стали буравить голову Мэри новой болью.

Губы Роби стали барьером для ложки. Яблочный соус стекал на его ночную пижаму, расшитую желтыми утками. Мэри подумала о стирке, которая ей теперь предстоит и которую она больше всего не любила, и подточенное плачем терпение ее лопнуло.

Она бросила ложку, схватила младенца и затрясла его.

— Я тебе покажу! — заорала она. — Ты слышишь, что я тебе говорю?

Она трясла его все сильнее и сильнее, его голова болталась, но пронзительное завывание все продолжалось. Она зажала рукой его губы, и голова малыша задергалась у нее под пальцами. Звук плача все усиливался и усиливался по какой-то сумасшедшей спирали. Она должна быть готова к работе, должна надеть то лицо, которое носит каждый день вне этих стен, должна говорить «Да, мэм» или «Нет, сэр» и запаковывать гамбургеры. Люди, которые покупают их, не ведают, кто она, и никогда не догадаются, никогда-никогда, за миллион лет не догадаются, что она предпочла бы им глотки перерезать, чем смотреть на их рожи. Роби все плакал, квартира наполнилась его криком, кто-то стучал по стене, и у нее самой драло в горле.

— Так ты хочешь плакать, ТАК ТЫ ХОЧЕШЬ ПЛАКАТЬ? — закричала она, хватая сопротивляющегося младенца под мышки. — ТАК ТЫ У МЕНЯ ПОПЛАЧЕШЬ!

Она смахнула кастрюльку с плиты и включила горелку до отказа.

Но Роби, испорченное отродье, все скулил и боролся против ее воли. Она не хотела этого делать, это жгло ее сердце, но что хорошего в ребенке, который не слушается матери?

— Не доводи меня до этого! — Она затрясла Роби, как мешок с мясом. — Не заставляй меня причинять тебе боль! — Его лицо было искажено криком. Мэри уже его не слышала, а ощущала только давление от крика, перепиливающее череп. — Не заставляй меня! — предостерегла она, затем ухватила малыша за шею и шлепнула по лицу.

Горелка позади нее накалилась докрасна.

Роби не поддавался ее воле, не успокаивался. Кто-нибудь может вызвать свиней. И если это произойдет…

• 1/104
• Следующая